Только чудом удалось Сергею Филипповичу остаться незамеченным и бежать. Теперь, вернувшись в свою комнату в третьем этаже, секретарь запер дверь на щеколду и сел на кровать. Долгое время без единой мысли в голове Сергей Филиппович смотрел в стену. Он пытался осознать, что же на самом деле произошло.

Выходило, что он не выполнил важного поручения. Выходило, что он предал своего благодетеля и наставника, магистра «Пятиугольника», Константина Эммануиловича Бурсу, которому обязан был всей своей жизнью.

Преодолев возрастающую апатию, он припомнил, как вместе с княгиней тайно выносил мёртвое тело из дома Бурсы. Кто был в тот человек зарезанный в лифте? Гонец, не донёсший какой-то вести, шпион? Почему Константин Эммануилович не сообщил на собрании о происшедшем? Почему Бурса доверился только ему и Наталье Андреевне? Сергей Филиппович не мог ответить ни на один из этих вопросов.

В последнее время княгини Ольховская, приобретая в тайном обществе всё большую власть, доставляла Бурсе немало неудобств. Так почему же генерал доверяется ей, а не кому-то ещё. Может быть, шантаж? Может быть, Наталья Андреевна, способная повлиять на решение магистра, уже неформального руководит Обществом, тогда как Бурса только ширма?

Прошло немало время, когда секретарь осторожно вскрыл неподписанный конверт. Письмо не было передано. Он хоть и не преднамеренно, но совершил убийство дворянина. А это письмо было единственным, что могло послужить в его оправдание и стать доказательством случайности смерти князя Валентина.

Сергей Филиппович счёл за лучшее ознакомиться с содержанием письма. В конверте лежал только один, вдвое сложенный листок. На листке, слипающимися от сна глазами, секретарь прочёл: «Не мог сообщить на собрании, — было выведено почерком Константина Эммануиловича. — Если бы я сказал при всех, нам бы никак не избежать скандала. Андрей Трипольский привёз прямые доказательства полного уничтожения нашего отделения в Париже. Нас кто-то предал. Подозрение падает на каждого. Прошу тебя, Наташа, завтра не позже полудня, мы должны встретиться».

«Скажу, что она меня не впустила, — вытирая слезящиеся глаза прошептал секретарь. — Скажу, что извозчик перевернулся, я потерял письмо. Мне не поверят, но я буду стоять на своём. Этот документ может быть и опаснее того, что я совершил. Я никогда не смогу признаться в том, что произошло, никогда!»

Он прилёг на постели, одетый. Закрыл глаза и вдруг вспомнил Наталью Андреевну, коротко стриженную, полуобнажённую, раскинувшуюся на подушках с дымящейся тонкой сигарой в руке, серебряную гильотину на туалетном столике и бюст Вольтера, изнасилованный, превращённый в болванку для париков.

«Я люблю эту женщину, — засыпая, подумал несчастный Сергей Филиппович. — Узнав её такой, я люблю её ещё сильней. У меня не осталось ни единого шанса на взаимность. Если она узнает о том, что произошло сегодня ночью, я погиб!»

По молчаливому одобрению Константина Эммануиловича, Андрей Трипольский сделался частым гостем особняка на Конюшенной. В доме Бурсы все поднимались рано, и Андрей Андреевич, как правило, заявлялся утром.

Анна не успевала ещё закончить завтрак, а Трипольский уже, разложив ноты на маленьком клавесине, наполнял дом бравурной, весёлой музыкой.

   — Вы опять один? — растворяя двери, спрашивала Анна. — Почему? Где ваша крепостная девушка-красавица? Вы, помнится, вчера мне клятвенно обещали привезти её с собой.

Доброе утро, Анна, — не отрываясь от клавесина, отвечал Трипольский. — Посмотрите какое сегодня солнце. Давайте собирайтесь, поехали кататься. А что касается Аглаи, то она ещё не оправилась. Думаю, завтра она уже сможет ходить. Клянусь, я вам её доставлю.

   — Когда же доставите?

   — Я же сказал завтра.

   — Нет, я всё же не поняла.

Анна хотела разозлиться, надувала губки, но разозлиться никак не получалось и слова выходили фальшивыми.

   — Вот уже несколько дней вы здесь, в доме, а бедная девушка там одна, больная, — она даже поморщилась, сообразив, что сказала глупость и попробовала исправиться. — Я конечно понимаю, что она ваша наложница, но нужно всё-таки иметь совесть.

Трипольский весело расхохотался. Пальцы Андрея Андреича ударили по клавишам. Не обрывая мелодию, он повернулся к ней и сказал:

   — Поверьте мне, мы с Аглашей как брат и сестра. Мы росли вместе в одном доме, получили почти одинаковое образование. Не скрою, она очень близка мне, она близкий мой друг, но никогда я не был в неё влюблён. Я вообще не понимаю тех господ, что становятся любовниками какой-нибудь своей кузины, или юной тётушки. Вы представить себе не можете сколько мы пережили вместе с Аглашей. У меня нет ближе друга, — взгляд Трипольского был открытым и искренним, — но никогда между нами не было иных отношений, кроме дружеских. Я, надеюсь, вы верите мне?

   — Я верю вам, — минуту поразмыслив, сказала Анна.

Она присела рядом на стульчик. Её пальчики зависли над клавишами:

   — Давайте в четыре руки?

Трипольский моментально перестроился, и музыка даже не прервалась.

   — А сегодня давайте испробуем мой новый экипаж! — распалившись от музыки, вдруг предложил Анна. — Дядюшка наконец разрешил мне пользоваться им. Давайте куда-нибудь на природу выберемся? В лес. В лесу сейчас хорошо!

   — Вдвоём? — удивился Трипольский.

   — Ну почему же вдвоём. Мы возьмём лакея какого-нибудь, кучера. Или Вы крепостных людей стесняйтесь? Держите их за ровню? Впрочем, уверена в обратном, Вы их вообще за людей не считаете.

   — А Вы?

   — Я нет. Не считаю. — Анна бросила играть и вскочила со стула. — Я давно определила для себя, коль уж человек в рабстве, — слова «рабство» девушка произнесла с трудом, как грязное ругательство, — коли он согласен на неволю, значит ему по вкусу, значит он только сам виноват… Хотя я признаю, конечно, всё равно он такой же как и мы с Вами человек.

«Как она похожа на своего дядюшку, — отметил, также прекращая игру, Трипольский. — И как она точно, одной фразой высказала то, что наш любимый «Пятиугольник» до сих пор так и не смог сформулировать. Умница!»

Уже устраиваюсь в санях и накрываясь полностью, Анна сказала:

   — Завтра, если хотите кататься, мы поедем втроём: Вы, я и Ваша крепостная девушка-наложница. Обещаете?

   — Обещаю. Обеща-аю! — весело согласился Трипольский. — Завтра только Вы, я и моя крепостная девушка. Можем даже кучера не брать, сам буду стегать кнутом лошадей!

Но день приходил за днём, а Трипольский так и не выполнил своего обещания. Да он и не мог его выполнить. Болезнь Аглаи была серьёзней, нежели Андрей Андреич представлял Анне. Открылась старая рана, и девушка впервые за несколько дней после злополучного бала была не в силах даже головы от подушки оторвать.

Возвращаясь после весёлых прогулок с юной красавицей Покровской к себе в городскую усадьбу на Крестовском острове, Андрей Андреевич, только кинув шубу на руки слуге, бежал верхнюю комнату, где лежала на высоких подушках Аглая. Он опускался рядом на стул, брал её руку в свою, и ни слова не говоря, ждал когда глаза девушки откроются, и она сама что-нибудь скажет.

   — Ну как, хорошо повеселились, барин? — обычно спрашивала Аглая, осторожно отбирая свою руку. — Где были сегодня? Или опять целый день на клавесине в четыре руки музицировали?

Это была всего лишь игра.

Так случилось, что выкормленные одной женщиной, они были неразлучны с самого нежного возраста. Мать Андрея умерла в родах, и вся забота о младенце была возложена его отцом, великодушным графом Андреем Мирославичем Трипольским, штаб-ротмистром уланского полка, на крепостную женщину по имени Марфа.

Марфу взяли в кормилицы к младшему Андрею потому, что та родила двумя днями раньше барыни. И таким образом, дочь кормилицы Аглая, стала его молочной сестрой.

Дети росли вместе и были неразлучны. Андрей Мирославич не возражал до того момента, пока сыну его не исполнилось 6 лет.