Ушла, унося с собой прохладу, и духота навалилась опять.

Ихор начал застывать на губах влажными корками.

– Я бессмертен. Ты не забыл об этом, о великий Эреб?

– Помню… – просипели из тьмы.

Но он же не станет рубить меня мечом, на куски кромсать, как мы – отца. Не станет даже швырять в Тартар. Он расправится со мной с помощью моего же мира – вот он ступил на середину комнаты, черный пес, я гляжу в оранжевые точки глаз…

Небось, только и ждал, когда его создатель позовет, когда можно будет расправиться с чужаком.

Что будет, если на Зевса в секунду уронить небо? Или на Посейдона опрокинуть всю мощь моря?

Эта тварь клыками выдернет меня из тела, тело останется живым – на потребу Эребу, а я – бесформенным духом, наподобие отца в Тартаре. Безумным, потому что после того, как меня придушит вязкая тьма, я вряд ли окажусь в своем уме.

– Лежи спокойно, мальчик… – хрипело сверху. – Больно не будет. Потом не будет. Эреб заберет тебя и растворит в себе: ты не думай, он это умеет… он тихонько, тихонько…

Одному Тартару знать, сколько ненасытный Эреб за это время растворил в себе. Бессмертных сущностей.

Вот, значит, из чего сплетена воля этого мира. Вот откуда нежелание повиноваться и вечное «Он слишком я, но не полностью – я».

– Иди, Эреб, – ласково просипело бесформенное облако из тьмы. Своему созданию и выкормышу. Отражению мира. Носящего одно имя с первомраком.

Я лежал, чувствуя, как застывает в груди проглоченная с воздухом темнота. Петли крепко держали запястья.

Черный пес – дыра в темноте, мрачнее мрачного, – сидел, думая о чем-то своем и косясь на стены огнистыми глазами. Ничего, не торопился рвать.

Наверное, был малость глуховат.

– Эреб! – повторили властно и гулко.

Собачина дрогнула ухом и не шелохнулась. Хрипло рыкнула изнутри. Тревожно, невнятно.

Мир сидел на заднице, вытянув палкой хвост, и бессмысленно пялился в стену. Флегетон, Ахерон, ледяная мощь Стикса, и лава вулканов, и тополя в моем саду…

– Эреб!

Дрогнули стены. Больше не сдвинулось ничего. Только понимание в висках у меня дрыгнулось.

Шевельнулись губы в корках от ихора. Сначала бесшумно, потом пропустили шепот:

– Аид…

И собачий хвост радостным молотом ударил по каменным плитам.

Сердцем – в ребра.

Кровью – в виски.

От стены донеслось изумленное всхрапывание, потом сгустилась душная, давящая, тень, рванулась косматой ладонью – взять самому, придушить…

Хриплое рычание. Тень развернулась навстречу тени.

Ладонь Эреба, великого Первомрака и создателя подземного мира висела в воздухе. Напротив ладони, скалясь и яростно глядя оранжевыми глазами, застыл сам подземный мир – взбешенный пес.

Защищающий своего царя.

Мой мир, мой Аид, мое имя…

И путы стали смешными и неважными.

Я поднялся и легко вдохнул воздух своей вотчины, где для меня больше не может быть ничего чужого. Шагнул вперед и положил руку на холку черного пса – ладонь почувствовала огонь и жар, и вязкость тины стигийских болот, и мягкость стеблей асфоделей.

– Убери руку, – сказал я тихо.

Поднимать голову было не нужно. Я видел Эреба – остатки Первомрака, клубящееся, многорукое, выпускающее из себя все новые паутины тени. Сердцевина тьмы наливалась спелым гневом: ты так?! Отнял, значит? Ничего, поборемся!

– Нет, – сказал я. – Мне незачем бороться. Я не буду бороться.

Рычанье мира стало тише, оранжевые точки глаз приугасли. Руки Первомрака рванулись вперед – многопалые, с хищными когтями: разорвать по кусочкам!

– Я прикажу тебе. Властью, которая у меня есть. И которой нет больше у тебя.

Лапы замерли. Черное облако то увеличивалось, то опадало, будто чья-то грудь ходила ходуном.

– Прочь с моей дороги, старик, – холодно и невыразительно выговорил я, поднимая двузубец. – Это приказ твоего Владыки.

Мир, получивший сегодня мое имя, настороженно жался к ногам.

Облако опало, увяло в бессилии. Последняя попытка Предвечного Мрака вернуть власть разбилась о каменный лоб невидимки. Сердце Эреба теперь стучало в стенах медленно и благодушно: старик уходил в сон, погружался в свою вечность…

Наверное, теперь пробудится нескоро и будет снить коварные планы: как еще добиться власти, как обрести молодость, отомстить за поражение…

Опираясь на холку своего мира, я добрался до дверей. Сам бы и не нашел. Закрыв глаза, потому что не хотелось видеть живую, извивающуюся темноту, провел пальцами по двери раз, два… нащупал ручку.

– Ты смешной, новоявленный царь, – выдохнули позади. Мечтательным, сонным тоном. – Ты опять не знаешь, во что ввязался. Имя войне, в которую ты вступил, взяв этот мир, – бесконечность…

Хорошая попытка оставить за собой последнее слово. Я не ответил: толкнул дверь жезлом и вывалился в синеватую прохладу дворца Нюкты. Вздохнул, вытер наконец лицо.

Помотал головой, отгоняя дурацкое «бесконечность», сказанное неизвестно к чему и зачем – запоздалая угроза тому, кому страшен теперь разве что Тартар с его узниками.

Черный пес растворился – канул в мир, отражением которого был. Надо будет – явится, стоит только по имени позвать.

По моему имени.

Нюкта все-таки ждала недалеко: прозвучали легкие торопливые шаги по коридору, зашуршала ткань.

– Ты вернулся! Ты смог! Мой хороший…

Я не дал себя обнять. Отстранил, держа за плечи. Поглядел в глаза – глубже Океана и древнее Олимпа. И радостные звезды в глазах угасли, оставив место страху, когда она поняла, кто стоит напротив нее.

– Да, – сказал я. – Я смог. Не люблю недомолвок. Я не успел сказать тебе, дочь Хаоса, что, если бы вы не взяли с нас клятвы – я все равно бы выбрал этот жребий. Не вы предназначили мне его.

Это было достойно Ананки. Прислушался: не подаст голос, нет? Нет, молчит, обижена еще. Только из-за спины – довольный вздох…

И другой вздох – бездна горечи – из груди Нюкты.

– Значит, ты теперь полноправный… И что будешь делать, малыш? Покараешь? Вышлешь? Придумаешь унижение, как Харону?

У нее в глазах было много чего. И какой-то давний разговор с Убийцей, и безнадежность, и отчаяние от собственной ошибки, и страх за мужа… Нашла за кого бояться. Вон уже опять захрапел. Через стенку слышно.

– Ты мать Таната. Мать Гипноса. Кер и Эриний. Мне ли карать тебя, первобогиня? Скоро ночь. Люди ждут твоего покрывала.

Она смотрела молча, теребя в руках полупрозрачную искристую ткань. Снизу вверх: как я ни сутулился, а ей приходилось голову задирать.

Потом вдруг усмехнулась. Хорошо так, по-старому: прохладной, загадочной улыбкой.

– Я ведь говорила дочке. Это я говорила ей: ты умеешь производить впечатление… на подземных. Тебе пора, Владыка. Тебя ждут в твоем царстве.

Вот так. Приковали к стене, придушили мраком, чуть из тела не выдернули, а после выдворили из дворца – подземное гостеприимство.

Еще, небось, и Геката с ядом заявится.

И ведь явилась же все-таки – не прогадал. Трехтелая прогуливалась недалеко от входа в Тартар. Подметала белесую пыль по берегам Амелета густо-багряным с золотым шитьем гиматием. Туда-сюда. Обычное дело – возле Тартара прогуливаться, ждать Владыку.

И убранство для Владыки при себе держать – роскошный фарос, пышет огнем, поблескивает пламенным шитьем, позвякивает не свинцовыми – золотыми шариками на подоле.

– Владыка! Подданные с нетерпением ждут тебя во дворце! Они прислали тебе праздничные одежды, чтобы ты мог явиться во всем величии…

Во всем величии – и в Тартар в такой одежинке. Там-то подданные точно обождались. Аж отсюда слышно – как стонут.

Отравленный плащ на плечи – а дальше Владыка не скоро покинет самую гостеприимную часть своего царства.

– Кутайся в свои дары сама, Трехтелая. У меня не настолько короткая память.

Свернул с дороги, уводившей к дворцу над Флегетоном, на еще более широкую – к адамантовым вратам. Пленные протоптали ее один раз, за ними прошли Гекатонхейры – вот и осталась дорога, чуть ли не шире Стикса. И тропа эта не зарастет: нечем. Растений возле Тартара нет.