Дальний угол комнаты оказался занят гигантским ложем – просторным, застланным пышными шкурами зверей, которых я не смог опоздать. Ложе пустовало.

Зато в центре друг напротив друга стояли два искусно кованных, хрупких на вид серебряных кресла.

Юноша, сидевший в одном из них, наклонил голову в приветствии, когда я вошел.

– Здравствуй, мальчик, – сказал он тихо, и в тот же момент я окончательно понял, что зарвался и прибрел в ловушку, и назад не выйти – пусть даже дверь я за собой не закрыл.

Нужно было оставаться у Тартара. Или прыгать в Тартар – усмирять узников хоть как, хоть изнутри, только не поддаваться вежливым улыбочкам Нюкты…

– Приветствую тебя, о великий Эреб.

Он сидел ко мне правой стороной – картинкой с расписной амфоры. Амфору расписывал не мастер: нос у картинки длинноват, кудри редковаты, а бороды и так почти нет, три волосинки всего-то пробивается. Передние зубы, как у зайца, чуть вперед выдаются. Зато плечи широки и силы с виду – не отнимать.

Вот, значит, куда пропал Эврином-копейщик, который хотел шибануть меня в спину во время бунта. Я-то думал, почему он среди свиты мелькать перестал.

– У тебя ведь двое младших братьев, мальчик. Ты знаешь это: каково быть старшим, но не первым… Я был старшим среди детей Великого Хаоса, на заре времен. И он подарил мне меньше, чем младшей дочери – Гее. Сестре он дал возможность творить… созидать. Она сотворила целый верхний мир. Создала горы и моря, в которых зародилась жизнь. Мне хотелось того же.

Эврином… бывший Эврином говорит спокойно и ровно и настойчиво впивается взглядом, а я бегаю глазами по чертогу, будто что украсть решил. Куда угодно – только не ему в глаза, потому что там, в глазах, за пеленой мрака нет-нет да и мелькнет боль.

Недодавленного хозяина тела.

– И тогда я решил тоже сотворить мир, в котором воцарюсь. Создать его в недрах сестры-Земли, поблизости от Тартара, который тогда уже существовал. И столетия спустя я создал его. Я создал то, что ты знаешь под именем Эреба – подземный мир, который с течением времени начал принимать жильцов. Всех, кому было слишком светло наверху. Стикс, Ахерон, Лета, Коцит. Я прокладывал русла для них. Я принес от сестры первые семена асфоделей и саженцы ив и тополей. Сделал так, чтобы горел Флегетон. Я многое бы смог еще сделать, но не успел. Я не моя сестра. Я не умею творить. Я слишком многое вкладывал в свой мир, в свое творение – и он брал все больше и больше. И однажды он обрел свою собственную волю и забрал у меня то, что я не смог восполнить…

Я смотрел на шевелящиеся губы. Почти не слушал, только думал: зачем он ими шевелит? Ведь все равно не к месту получается, будто мертвяку невидимка челюстью двигает. Мог бы просто закрыть рот и вещать изнутри.

А в Тартаре титаны, вопя, лезли друг на друга, намереваясь во что бы то ни стало прорваться через Сторуких, раскачать двери, сломать стены…

– Я потерял тело, мальчик, – голос сгустился и выплыл из губ говорящего клубком тьмы. Факелы предупреждающе мигнули. – Потерял тело и вынужден был обречь себя на заточение в своем дворце… во сне… Ты умный мальчик. Ты знаешь, чего лишается бог, когда теряет свое тело?

Ответ был над нами – онемевшее с горечи, бессильное швырнуть зарницей в предательницу-землю Небо. Ответ был под нами – черные куски гниющей плоти, не могущие больше приказать ни одной секунде времени.

– Власти.

– Да… мальчик. Я потерял свою власть. Отдал ему. Миру, имя которому – Эреб. Он – тоже я, только не полностью. И он не подчиняется мне. Он вообще никому не подчинялся. Правители приходили и исчезали, не в силах совладать с его волей, а он устанавливал свои законы. А я ждал. Смотрел и ждал. Любое племя перестает быть вольным рано или поздно. Любому племени нужен царь. И любое племя понимает это не сразу. Оно будет сбрасывать своих вождей в пропасти и колоть их копьями. Оно будет бунтовать и бросаться в разные стороны. Но рано или поздно найдется царь, и тогда племя станет царством, и его история будет идти дальше…

Я рассматривал причудливые узоры, змеящиеся по граниту. Не станешь приглядываться – покажется: ребенок игрался в песочке, нарисовал палочкой завитушек. Присмотришься – увидишь изгибы Стикса, притоки Флегетона, окунешься в игру тополиной листвы по берегу Леты. Не карта – что-то куда более живое, отражение моего царства… или его мира.

Эреба.

– Я знал: однажды придет тот, кто сможет сделать этот мир царством. Подчинить своей воле. Я поклялся, что принесу ему дар, какого не получал ни один бог или первобог: передам ему всю свою оставшуюся мощь. Я сделаю так, чтобы его правление было вечным. Чтобы никто и никогда не смог покуситься на него.

В необъятном чертоге отдался одинокий звук – хриплый, неопределенный. Мой, то есть, из моего горла.

Вот бы узнать: а есть такие, кто бы стал покушаться?!

Их бы к Тартару сейчас. Узники беснуются все сильнее, выкрикивают хриплые, напоенные ненавистью проклятия, молотят узловатыми, заскорузлыми руками тьму и плечи стражей – Гекатонхейров. Раскачивают пасть бездны, чтобы та извергла их наружу. Вот-вот – и необузданная ненависть вырвет с корнем железные врата, скованные Гефестом.

– Ты примешь от меня этот дар, мальчик?

– Это слишком щедрый дар, о Первомрак. Неужели ты не потребуешь ничего взамен?

Все-таки не умею я бегать глазами как следует. Взять пару уроков у Гермеса? Брать уже будет некогда. Или некому.

Эреб перехватил мой взгляд. Усмехнулся той стороной губ, которая была обращена ко мне.

Глаз смотрел тускло и черно, как у хищной рыбины. За тьмой больше ничего не дрыгалось: предыдущий владелец тела был додавлен надежно.

– Что меня выдало? – спросил Первомрак с интересом.

– Тело. Тебе не нужно было селиться в Эвринома. От тебя самого звучало бы правдивее. Зачем ты взял тело?

Усмешка расширилась, и в щели между губ обнаружилась влажная темнота.

– В теле удобнее разговаривать. И еще я хотел, чтобы ты увидел.

Он повернулся ко мне лицом.

С левой стороны под кожей перекатывался волнами густой мрак. Растягивал, пробовал на прочность, каждую секунду грозил прорваться наружу. Угол губ истлел, и в просвет стали видны зубы. Глаза не было – осколок черноты, в которой нельзя было рассмотреть оттенков.

- Видишь? – хрипло спросил Эреб, плюясь клочьями темноты при каждом слове. – Со всеми так. Все. Титаны. Чудовища. Полубоги. Каждый. Не могут вместить. Не выдерживают…

Я поднялся, глядя, как Эреб досадливо проводит по щеке Эвринома, а желтоватая кожа полосками сползает под ногтями, и в образовавшиеся щели льется мрак.

– Поэтому нужен был я?

Но уже знал: поэтому. Кронид, бог, новое поколение, новая сила, тот, кто сможет подчинить мир… вот, значит, зачем им так отчаянно нужен был Кронид на троне, вот почему Эреб так настойчиво совал нам правление, брал с нас клятву в обмен на помощь…

Они планировали это еще в Титаномахию.

– Да, – подтвердил Эреб, тоже встал, мертво шатнувшись вперед. Тело Эвбея трещало и разбухало, не в силах удержать мощь Первомрака. – Клятва была из-за этого.

Кожа треснула на шее, порвалась – и в образовавшуюся щель хлынуло черное, густое, со множеством извивающихся конечностей, разорвало жалкую оболочку в клочья, загасило факелы, превратило чертог в сплошную обвивающую пелену тьмы.

Я еще успел схватиться за двузубец, потом подумать: а чем я его буду бить?! Создателя и властителя мира? Потом меня обволокло, закружило и понесло, мрак душил и обжигал, ощупывал лицо бесконечностью мохнатых, липких паучих лап с хищной радостью: ничего личико, в самый раз по размеру будет. Мрак лез в глаза, в уши, в грудь, впитывался в кожу и сковывал руки обжигающими кандалами, и я почти сразу наплевал на сопротивление, на то, что я воин – на все. Осталось только бесконечное: «Держать, держать, держать» – как тогда, в Титаномахии, потому что титаны все еще бьются о сторожей, и если я отпущу сейчас – Гекатонхейры могут не выдержать…