Одна только виновница происшествия, подбоченившись, во всеуслышание заявила, чтобы все они заткнулись, так как у нее пошел третий месяц беременности, и от этого ее клонит в сон. И врач в консультации велел ей спать, когда хочется. И она будет спать, потому что рожать детей в тысячу раз важнее, чем все эти ихние печи и режимы. Дети — главное для государства, пусть они во всех газетах почитают и не разоряются тут особенно. Пусть только попробуют травмировать беременную женщину. Она свои права знает.

— Так что же ты не предупредила, кошка ты этакая! — ахнул Женя. — Я бы тебя на более легкое место перевел!

— Еще чего, — ответила беременная. — Чтоб получка поменьше? Спасибочки, мне зарабатывать надо, у меня ребеночек будет. Я б и дольше не говорила, но теперь только попробуйте переведите, я в газету напишу.

И она удалилась в столовую, поскольку наступил обеденный перерыв.

— Куда же ты раньше глядел, Женя? — горько вздыхал Павел Сидорыч. Ему-то было не до обеда.

— Куда, куда! — кипел Женя. — Что ж мне их, как кур щупать, что ли?!

— Людей надо знать, приглядывать за ними. — Павел Сидорыч взглядывал снизу, с табуреточки, мутноватыми, старческими глазами. — Интересоваться, у кого что может проступить… Интересоваться и ладить, ладить с ними, не только чтоб в работе. Иначе они тебя в два счета под монастырь подведут. Сам видишь. С машиной проще, у ней видно, где какую запчасть вставить. Человек попортился — его уже не починить. Душу и совесть запчастями не укрепишь. Ты — мастер, тебе людей знать надо…

Женя не знал людей. Он предполагал в них больше независимости, больше желания хорошо работать. Люди ему казались крупнее, чем были на самом деле. Примитивный эгоизм беременной работницы его ошарашил.

— И ведь я ей, стерве, объяснил, какое это задание! — убивался Женя. — Она мне в глаза глядела, слушала, Павел Сидорыч! Кивала, что все понимает, обезьяна этакая!

Павел Сидорыч покачивался на табуретке, тер ладонями занемевшие колени.

— Так ведь премию каждому хочется, милый ты мой.

— Таким способом?!

— А каким же иным? Иным она, милый, не умеет… Это машину можно переналаживать на разные режимы, а человек — он жесткий. Какой есть, такой есть. В нем один только генетический код заложен. Его с папы-мамы не перестроишь.

Лучич грянул по новичку мастеру залпом могучей береговой артиллерии. Такое случилось на заводе впервые. Высокий гнев главного инженера никогда еще не опускался ниже уровня начальника цеха. Для Жени было сделано исключение.

Мастеру участка Е. Ф. Ермашову был объявлен выговор в приказе по заводу — «за халатное отношение к работе и срыв важного задания». Именно такой уничижительный текст подписал главный инженер завода А. А. Лучич.

Женя, прочтя приказ, в первом шоковом состоянии ринулся в заводоуправление. Могучими прыжками обогнав ушедший из-под носа лифт, он вознесся на третий этаж, ворвался в приемную и намеревался тем же ходом проследовать в кабинет с табличкой «Главный инженер», но был перехвачен на лету высококвалифицированной секретаршей Марьяной Трифоновной по прозвищу Дюймовочка.

— По какому вопросу? — спросила она трепыхавшегося в ее руках нежданного и не вызванного посетителя.

— По личному. Скажите ему, что пришел Ермашов!

— А-аа, Ермашов пришел. — Дюймовочка с изысканным юмором слегка склонила голову набок. — Пришел, значит, Ермашов.

— Вот именно! Он! То есть я!

— Хорошо. Пришел Ермашов! — с удовольствием повторила себе Дюймовочка, и это были уже стихи.

Женя, задыхаясь, сжал кулаки.

— Нет, нет. Он вас не примет, — снисходительно успокоила Дюймовочка. — Не стоит вам, честное слово. Идите себе. Зачем?

После такого обычные люди опадали на соломенный диванчик (специально держали в приемной), дышали глубоко и ровно, заедали таблеткой аспирина (любимым лекарством Дюймовочки), а потом шли обратно в цех, подтянуться или перевыполнять план. И дальше любили Лучича.

Но Женя оказался необычным. Вместо дыхания и опадания он заявил:

— Я требую, чтобы со мной говорили как с человеком. Как со специалистом. Я требую объяснения, в чем моя вина. Я должен быть уверен в правильности приказа. И в справедливости начальства. Я требую уважения. Пусть мне разъяснят, что я должен сейчас сделать, — и рывком распахнул обитую дерматином дверь.

За ней оказалась вторая. Женя толкнул и ее, сердце трепыхнулось в опаске, как бы там не оказалось третьей. Но вторая не поддавалась, Женя стал биться в нее плечом и, наконец, случайно нажал ручку, отчего дверь легко отворилась, и он ввалился в кабинет спиной, задержавшись за трещавшую створку руками.

В глубине пустого тихого зала, где по стеночкам стояли мягкие стулья, прижимаясь одно к другому толстыми подлокотниками, за огромным, на резных лапах, письменным столом сидел Лучич и с любопытством ожидал увидеть: кто же это к нему стучится?

Стучался, как оказалось, неизвестный молодой человек в ковбойке, с белым торчавшим чубом, бессмысленно оравший:

— Пришел Ермашов!

Разглядев этого Ермашова, Лучич сказал:

— Ермашов, который пришел, пусть уйдет. Он не умеет работать. Если есть другой Ермашов, который умеет, милости прошу. А этого — вон.

В приемной обомлевшая Дюймовочка стояла у окна в такой позе, которая наводила на мысль о последнем прыжке.

— Эй! Закрой дверь! — гаркнул из кабинета голос.

Дюймовочка трепыхнулась, но голос ее остановил:

— Нет, не вы. Ермашов!

И Женя вернулся и закрыл за собой дверь в кабинет.

Если бы Лучич знал, что он сделал с душой Жени в этот момент! Ибо люди по-разному относятся к силе и могуществу.

По-разному. Очень по-разному.

Женя столкнулся с силой и могуществом второй раз в своей жизни. Первый раз еще тогда в институте, переболев жесткую директорскую несправедливость, он все же оставил себе надежду, что такие люди нечасты. И Женя чувствовал уверенность, что в другой раз судьба не пошлет ему такой встречи. Он был, увы, слишком прямолинеен.

В тот вечер Женя, придя домой, возлег на изделие красного дерева давно минувшего века и стал лежать без малейшего движения, кротко глядя в потолок. Напрасно я пыталась придать событию более приемлемые размеры. Жарила любимые блинчики и произносила фразы, начинавшиеся со слова «плюнь». Напрасно Ангелина Степановна, не услышав обычного хохота, постучалась к нам и протянула в дверь руку с граненой стопочкой малинового варенья: наивный порыв помочь нам в борьбе с единственным в ее понимании бедствием — простудой.

Все было напрасно.

Лежа на музейной кровати, содрогаясь как от озноба, Женя говорил мне:

— Послушай, я же им восхищался. Как все. Ведь все восхищаются? Человек-глыба. Могучий, — а значит тот, кто может. Кто обладает возможностями. Не понимаю силы без доброты. Сила без доброты — величайшее зло человечества. Если сильный, умный, знающий человек недобр, это катастрофа. Нет, это преступление. Его надо лишать силы. Изолировать от деятельности. В интересах общества.

— Женя, что ты говоришь, — ужасалась я. — Нельзя же так. Ты слишком близко все принимаешь к сердцу. Не мучь себя. Плюнь.

— Погоди! — Женя морщился, закидывал руку за голову, досадливо тер затылок. — Неужели ты собираешься это принять? Без малейшей попытки… восстать, хотя бы внутренне? Ведь это рабство самое гнусное — рабство души. Не размышлять, не пытаться связать концы с концами! Нельзя жить без уверенности, что все, что с тобой происходит, вмещается в пределы разумного! Происходит кавардак, понимаешь ли, и необходимо в нем разобраться, пока не поздно, иначе растрясет нас в манную кашу!

Он не мог выразить свою мысль. Не мог ее сформулировать так, чтобы я ее поняла. Старалась, но не знала, так ли уж все это важно? Стоит ли так убиваться? Разве нам грозит действительно что-то страшное? Ну, например, разлука, опасность смерти, потеря близких? Или голод, как в детстве? Вот это действительные беды; все остальное разве имеет какое-нибудь серьезное значение, хотя бы по сравнению с тем, что нам пришлось познать уже в детстве? Войну…