На лес уже опустился сумрак, и коричневые борозды нивы слились с зелеными всходами. Теплый пар с пашен уже улетучился, и ясное небо предвещало холодную ночь.
Карак вздохнул; добравшись до поля, где недавно паслись гуси, он даже прижался на минутку к земле: от следов исходил такой приятный запах. Этих больших красивых птиц там уже не было, но у лиса хранились приятные воспоминания о гусях, которые, подстреленные дробью, погибали вдали от воды. Дробь это не пуля, которая или убивает, или летит мимо. Заряд дроби — это сотня крупинок, и если он целиком попадает в дичь, она сразу гибнет, но если лишь частично, то через несколько дней она может и выздороветь. При попадании в сердце или голову, чтобы убить птицу, достаточно, конечно, и нескольких дробинок. Гуманный охотник знает, как далеко бьет его ружье, и не пытается ставить рекорды, посылать несколько дробинок в сердце или голову. Он знает также, что из большого заряда в дичь почти всегда что-нибудь да попадает и после жестоких страданий ее ждет гибель. Она сидит, скорчившись, мучается в морозную ночь, а бессовестный охотник в хорошо натопленной комнате за стаканом вина говорит:
—Смылся этот жалкий гусь, а ведь покачивался в воздухе.
Улететь-то он улетел, но недалеко, и лихорадочно блестящими глазами смотрит сейчас в ночь, в которой уже подкрадывается к нему смерть. И тут лиса, кладущая конец его страданиям, в сущности, является избавителем.
У Карака нет спасательных намерений. Он просто-напросто голоден. До остатков кошки еще надо добраться, и он вообще не уверен, целы ли они. Камыши знакомы и другим лисам, которые разделяют его точку зрения, что птичка принадлежит не тому, кто ее выпускает, а тому, кто ее поймает. Хорошо зная это, Карак проявляет беспокойство. Но камыши преобразились, и нельзя очертя голову бежать в заросли.
«Ба, что так приятно пахнет?» — думает он. Ему не знаком запах жареного мяса, но без долгих раздумий он выкапывает из-под кочки большую обгоревшую жабу. По мнению жаб, самое подходящее место для ожидания весны — это кочка: на ней можно сидеть наполовину зарывшись в землю, наполовину укрывшись толстым слоем листьев. Что случится пожар, этого жаба знать не могла и поэтому спеклась в жару. Карак не стал ее за это порицать: с раздутым брюхом и чувством самодовольства приближался он к своей летней квартире.
—Рак-квик-квик, — затрещала вверху серая цапля и, оттолкнувшись ногами, покинула иву, где собиралась переночевать.
Карак в испуге прижался к земле, и сердце его тревожно забилось.
—Чтоб ты переломала свои ноги-спички, поганая воровка, похитительница рыб. Чтоб вцепилась тебе в шею большая сова, она давно уж, как я вижу… — распластанный на земле лис, у которого бешеное сердцебиение стало уже проходить, изрыгнул еще несколько проклятий в темноту, где скрылась эта выносливая птица.
Карак в сущности был прав, ведь цапли давно уже улетели, и только эта почему-то застряла. Она чуть не выклевала глаз Лутре, и непонятно, чего она тут дожидается. Может быть, у нее повреждено крыло, и она не решается пуститься в путь? Ждет самца, который где-то пропал, или предчувствует, что зима будет мягкой и нет смысла улетать отсюда? Кто знает, ведь цапля — суровая, скрытная птица, а возможно, она и сама не ведает, чего ждет. И отчего она испугалась, сидя в своей высокой спальне, ведь лису все равно туда не забраться?
Пока Карак приходил в себя, цапля устроилась на сухой ветке старого тополя. Взмахнув шелестящими крыльями, она сбила несколько листочков, и дерево встрепенулось. Задрожали оставшиеся листья:
— Чего тебе тут надо? Почему ты не летишь следом за другими цаплями ?
Но, глядя на безмолвную реку, она не отвечала. А потом слилась с ночью.
Карак обошел вокруг островка ракитника, где была его нора, и с бесконечной осторожностью пополз по старой тропке, ничуть не пострадавшей от огня под защитой склоненных над ней сырых кустов. В ночном воздухе не было никаких опасных запахов, и жажда доесть остатки кошки победила излишнюю осмотрительность. Мяу, конечно, лежала там, где ее оставили, и довольный Карак присел возле нее на корточки. Он ел не спеша: от каждого движения у него болела морда и нос был излишне чувствителен. Закончив ужин, лис осмотрелся по сторонам, словно в поисках пищи. Но сделал он это лишь по привычке, ведь под звездным небом вокруг него больше не было ничего съедобного.
Некоторое время Лутра глядел на светлеющее окошко своей норы, но не торопился покинуть убежище. Он вспоминал вкус нежной мельниковой утки, плеск весел и крик диких гусей. Но гуси его не особенно интересовали: на реку они не сели и ночевали где-то в другом месте. Река была не очень широкая, но быстрая, а на проточной воде гусям нет полной безопасности и хорошего отдыха. Для этого им нужна большая стоячая водная поверхность
—не беда, если она немного колышется, — но зато такая. от которой далек берег и где птицы защищены от неожиданной беды.
Цапля хорошо видела Лутру, нырявшего в реке, но глаза ее не оживились, не выразили любопытства. Выдра постоянный враг, быть может, это именно ей она чуть не выклевала глаз, но об этом цапля, вовсе не думала, выдра плыла глубоко под водой, и потому можно было ее не опасаться.
Лутра направлялся к мельнице, которая со вчерашнего дня обладала для него особой притягательной силой, хотя он и любил рыбу больше, чем уток. Но уже похолодало, и отыскивать в тине ямки, где сидят карпы, даже для него стало делом непростым. А до уток добраться легко.
Возле мельницы лепетала вода, протягивая под большим колесом свое бесконечное полотно. Окна в тот вечер не были освещены, и смолкло дребезжание вращающихся жерновов, словно горло воронок захлебнулось от золотистой, как мед, пшеницы. Лутра не был настолько голоден, чтобы покуситься на окрестных крыс. Он не очень любил крысиное мясо, и после вчерашней добычи еще не забыл вкус дегтя и дурной запах, оставшийся у него между зубами. Кроме того, он предпочитал охотиться в одиночку, а тут он краешком глаза заметил на мельничной трубе коренастую фигуру совы. Но он видел также, как Ух, вытянувшись, отклонилась назад и не спеша опустилась на ось колеса. Потом раздался какой-то отчаянный писк. Лутра приостановился. Он не мог как следует разглядеть, что происходит во мраке.
«Ух промахнулась, — поднял он голову. — Это Киз, крыса, даже мне она обычно сразу не сдается; кусается, пока есть силы».
Лутра выжидал. Он видел машущую крыльями сову и большую, бьющуюся в ее когтях крысу. У него даже мелькнуло было желание принять участие в этом поединке. Но ось торчала высоко над водой, и зоркую сову трудно обмануть. Впрочем, борьба скоро прекратилась. Ух несколько раз пыталась поднять крысу, но безуспешно, и лишь жалко волочила свою жертву. А крыса — опасный старый самец — была еще жива, вопреки ожиданию противницы. Приложив последние силы, Кис высвободилась из совиных когтей и, не то свалившись, не то спрыгнув, скрылась под колесом в темном вихре водоворота. А сова взлетела на трубу, свой сторожевой пост, и принялась приводить в порядок растрепанные перья.
Закружив полуживую огромную крысу, водоворот вынес ее в стремнину, куда за легкой добычей бросился Лутра.
Эта крыса не была перепачкана дегтем. Ни о какой борьбе тут и думать нечего было. Лутра взял ее в пасть, как собака, играя, хватает метелку, и поплыл к гладкому камню, месту вчерашнего пиршества, где откусил от крысиной тушки несколько кусков. Он не спешил, и когда крысиные остатки соскользнули с камня в воду, лишь поглядел им вслед, но не тронулся с места.
Зачем спешить? Луна еще только восходит, ночь длинна, н старая большая река сулит множество приключений во мглистой осенней ночи. Воздух чистый, спокойный. Собаки мельника молчат, не хлопают лопасти колеса, дом спит глубоким сном, и окна с густыми бровями видят сны о лете.
Держась тени, Лутра прошел по берегу, потом, свернув возле дома, пополз мимо поленницы к птичнику. Он то н дело останавливался, принюхиваясь; органы чувств его были напряжены до предела, как туго натянутый лук, но ни уши, ни нос, ни глаза не говорили об опасности. Правда, чутье не шло в счет, поскольку двор наполняла смесь запахов домашней птицы, собак, конюшни и дыма. Ничто не шевелилось. Подозрительных звуков не слышалось, только нежно лепетала вода под большим колесом.