— Социалистические обязательства нельзя брать с запасом… А то что же… — Еремеев встал, — за дешевыми лаврами погнались… Вашему коллективу это не к лицу. Понял ты теперь, какую вы допустили ошибку?
— Понял.
— Тогда исправляй. И помни, Перов, — Еремеев остановил поднявшегося Андрея, — никто, ни один человек не имеет нрава работать сейчас не в полную силу. Работать сегодня лучше, чем вчера, завтра лучше, чем сегодня, не щадя сил. Полным накалом! Этого требует от нас Родина.
Последнюю фразу Еремеев произнес очень тихо и как-то по-особенному проникновенно.
Андрей почувствовал, что в этих словах выражено самое сокровенное, заключающее в себе весь смысл, все содержание его жизни.
Родина, забота о ней, тревога о ее судьбах — то светлое и святое, во имя чего он жил.
Глубоко взволнованный, смотрел Андрей на смуглое, иссеченное морщинками лицо Еремеева, в его глубоко запавшие, по-молодому блестевшие глаза. Теперь Андрею самодовольное настроение, с которым полчаса тому назад вошел он сюда, показалось таким мелким, смешным и наивным.
— Василий Егорович! Я понял, все понял! — с волнением сказал он. — Только одно скажу я вам: ведь стремимся мы к этому. Каждый понимает, какие сейчас дни. Понимает, что решается судьба Родины.
— Судьба Родины, — тихо и торжественно возразил Еремеев, — решилась уже давно. Решилась в те великие дни, когда народ пошел за партией, пошел за Лениным…
Василий Егорович смолк, и на утомленном лице его появилось выражение тихого стариковского спокойствия. Всегда внимательные глаза Еремеева смотрели куда-то далеко-далеко, мимо стоящего перед ним Андрея.
Андрей понял: «старик» вспомнил те дни, когда он, нищий, темный и забитый человек, сын маленького, вдвойне угнетенного народа, услышал впервые слова правды, которые открыли ему глаза, зажгли его душу и поставили его в ряды борцов за великое дело народного счастья.
— И нет такой силы в мире, — сказал Еремеев твердо и убежденно, — нет такой силы, которая могла бы остановить народ наш на этом пути. Нашему народу есть за что бороться, есть что защищать. Поэтому он непобедим!
Еремеев вышел из-за стола, подошел к сейфу, открыл его, достал оттуда синий пакет со следами печатей на углах и показал его Андрею.
— Вот документ, имеющий историческое значение. Решение правительства о развитии производительных сил нашего края. Здесь программа великих работ. Проблема решается всесторонне, с размахом, доступным только нашей социалистической стране… Тут предусмотрено все — от железнодорожных магистралей и воздушных трасс, которые прорежут наши бескрайние просторы, до предприятий легкой и пищевой промышленности.
Положив пакет обратно, Еремеев продолжал, улыбнувшись:
— Тут есть один пункт, который лично тебя касается. Помнишь, мы с тобой еще до войны мечтали о новом заводе?
Андрей насторожился.
— Так вот… Запланировано и строительство нового завода.
— Теперь, в разгар войны!
— Да, теперь! — с гордостью ответил Еремеев. — Сделай сам вывод, насколько могуча наша Родина, если в самый трудный период войны правительство находит время, возможность и силу решать такие мирные вопросы. Этот документ, — Еремеев протянул руку к блестящей никелированной дверце сейфа, — всем нам дает перспективу завтрашнего дня… Готовься к нему сам и готовь своих людей. Помни, что завтрашний день начинается в сегодняшнем.
Глава двадцать третья
— Письмо я, сынок, сегодня получила, — сказала Клавдия Васильевна, когда Андрей поздно вечером вернулся домой. — От Людмилы письмо.
Клавдия Васильевна ожидала вопросов сына, но Андрей молча снял плащ, повесил его и прошел в комнату.
Немного подождав, Клавдия Васильевна сама обратилась к сыну:
— Что ж не спросишь, о чем письмо?
Андрей ничего не ответил.
— Возьми прочитай.
— Зачем же, — возразил Андрей, — письмо не мне. Если бы хотела, чтобы я прочитал, мне бы и написала.
— Так вот, сынок, я хочу, чтобы ты прочитал, — уже настойчиво сказала Клавдия Васильевна и подала сыну письмо.
Он взял. Конверт был какой-то особенный, ярко-желтого цвета, тонкий и очень плотный. Бумага — узкие листы почтового формата, плотные, похрустывающие.
Людмила обстоятельно описывала свое путешествие на самолете, остановки в промежуточных аэропортах, сообщала почти полностью программы данных ими концертов и особенно много писала о море и Северном порте.
«Здесь мы застали несколько американских судов, — писала она. — Американцы очень обрадовались приезду артистов. Вчера мы были с концертом на одном корабле. Ах, как там все интересно!
Я была безумно рада, встретившись с настоящими живыми американцами…»
«Потрясающее счастье», — усмехнулся про себя Андрей.
«Это такие веселые, общительные люди, — писала Людмила. — Они очень интересуются нашей страной, всем, что у нас происходит, расспрашивают обо всем, вплоть до мелочей. Я так рада, что изучала в школе именно английский язык. Когда они узнали, что я говорю по-английски, то окружили меня исключительным вниманием.
Узнав, что я жена директора завода, они очень заинтересовались этим и просили меня рассказать про завод. Я, признаться, смутилась: что можно рассказать интересного про такой завод? Но оказалось, что у одного из офицеров брат инженер на крупном кожевенном заводе где-то около Чикаго. Этот офицер задавал мне такие детальные вопросы, что я, к моему стыду, не смогла на многие ответить. Заметив мое смущение, он рассмеялся, и, переменив тему, мы заговорили о музыке.
После концерта в офицерском салоне в честь нашего посещения устроили настоящий банкет. Было страшно весело. А какие у них изумительные вещи! Все до мелочей! Эта бумага, на которой я пишу письмо, и конверт — американские, мне презентовал старший помощник капитана».
Андрей опустил письмо и задумался.
— Неприятное письмо, мама, — сказал он, — очарована Людмила Петровна американцами. Как увидела, так и растаяла… Так бывает. Кто своего не любит и не ценит, тот поневоле чужим восхищен.
— И мне это не по сердцу, — сказала Клавдия Васильевна.
К конце письма Людмила сообщала, что гастроли затягиваются на неопределенный срок в связи с поездкой бригады по портам побережья.
«Так что вернемся не пароходом, а опять самолетом, вероятно, уже зимой. Хотя здесь и очень интересно, но я уже несколько утомилась от такой массы новых впечатлений и от всей этой бродячей жизни.
Когда я уезжала, то думала после окончания гастролей ехать к тете в Ташкент, но на днях получила от нее письмо, она уже вернулась в Москву.
Что вы мне посоветуете?»
В конце письма была приписка:
«Пожалуйста, не показывайте это письмо Андрею. Я пишу только вам».
Прочитав приписку, Андрей не мог не улыбнуться.
— Так что же мне ей посоветовать, Андрюша? — спросила Клавдия Васильевна, не поняв значения его улыбки.
— Нужен ли ей твой совет, мама?
— Видно, нужен. И хотела я посоветовать ей вернуться в Приленск.
Андрей покачал головой.
— Андрюша! — сказала Клавдия Васильевна, и в голосе ее послышались и упрек и просьба. — Она бы вернулась.
— Может быть. Но теперь я этого не хочу… Не могу и не хочу… Я не заставлял ее уезжать. Но то, что она уехала, лучше для нас обоих… Лучше, поверь, мама.
Клавдия Васильевна ничего не возразила, только тихо вздохнула и вышла.
Андрей не мог дать матери другого ответа. Ольга уехала месяц тому назад, но последняя их встреча, вся до мельчайших подробностей, врезалась в его память.
В день отъезда утром пришел к ней. Она знала, что он придет, ждала его и все же, когда он вошел, и смутилась и обрадовалась, как при нечаянной встрече.
Сестра ее была дома, но сразу куда-то заторопилась и ушла.