— Другие за нас руки в огонь кладут, а мы…

Казалось, здесь и нужды не было в рабочих. Машины работали сами, послушные и точные, мелькали колеса приводов, кое-где хлопал ослабевший ремень.

Наконец пришло. Короткий сигнал!

— Без четверти два!

— Бастуем!

Это слово было верткое, как трансмиссия, соединившая все цехи до самого последнего.

Где оно родилось? Откуда выскочило?

Бабиц стоял над раскрытым барабаном центрифуги, наполненным сахаром-сырцом. Неисчислимое, непостижимое множество оборотов сбрасывало последний желтоватый сироп. Бабиц смотрел в барабан, будто стремясь различить его обороты, но не улавливал отдельных движений — от бешеного вихря машины в сознании запечатлевалось лишь белое расплывчатое пятно.

Точно так же в голове Бабица вихрились мысли. Он знал о том, что делается за воротами, он уже несколько раз поднимался к высокому окну и смотрел вниз, на черную толпу и длинные ряды возов, видел даже, как крестьянские возы ворвались в ворота и застряли там. Он взвешивал каждое мгновение на весах собственной совести, понимая, что сегодня все должно решиться. Что-то настойчиво твердило ему: «Сейчас! Именно сейчас!» — а с другой стороны что-то возражало: «Погоди! Время есть, около двух на дворе встретятся обе смены. Так будет лучше всего, так и вчера договаривались!»

Он смотрел на свои большие стальные часы, и когда минутная стрелка указала половину второго, он передал приказ:

— Без четверти два — все на двор!

— Баста!

Короткое слово птицей летело от центрифуги к центрифуге, по всему ряду, перескочило к холодильнику, потом взорвалось около гигантских пузатых выпарных аппаратов.

— Бастуем!

Электрической искрой пробежало слово по длинному ряду фильтропрессов, зажгло мысль рабочих и, прежде чем они успели ясно осознать его, расцвело призывным сигналом у сатуратора, облетело котлы диффузионной батареи, мелькнуло мимо резки и остановилось у исполинского колеса. Работа шла широким потоком, а слово бежало навстречу ей, против течения, как подвижная плотина, которая должна преградить, остановить поток.

— К известковой печи!

— К свекольным канавам!

— В склады!

И не было препятствия, которое было бы в силах преградить путь слову.

Служащие нервничали, мастера и постоянные рабочие поеживались, отгородились враждебным молчанием. Пусть делается что угодно, — они устоят.

— Конец!

— Пошли!

Лестницы, соединяющие этажи завода, заполнились людьми. Толпа гудела, как вспененная вода в сплавных желобах, с грохотом устремлялась вниз и оттуда мощным потоком выливалась во двор.

И пора было, потому что улицу уже начало разъедать недоверие.

— Поехали домой! — Нетерпение еще больше овладело крестьянами, когда они увидели, как между их возами пробираются к заводу и входят в ворота рабочие второй смены.

— Ничего не выйдет!

— Они не присоединятся! Зря ждем.

— Нет! Погодите еще! — крикнул с воза Ратай, хотя в нем самом уже угнездилось пока еще слабое сомнение. — Мы и без них…

Он не договорил. Двор мгновенно заполнился. Рабочие обеих смен слились в одну широкую темную массу.

— Стали! — радостно крикнул кто-то из-за ворот, другие подхватили этот крик и повторяли, играя им, как давно утраченной и снова обретенной вещью. Луч новой надежды расцветил все лица.

— Здорово! Молодцы!

С другого воза восторженно кричал Кмошко, и голова его пылала, как сноп соломы.

— Дождались! Вот она, товарищи, победа!..

На заводском дворе поднялся крик:

— Бабиц! Поднимай его! На плечи!

Бабица вскинули на плечи. Он слегка улыбнулся, увидав вокруг себя это множество решившихся людей, оттенок удовольствия скользнул по его лицу, но оно сразу снова стало серьезным. Бабиц заговорил, отчеканивая слово за словом:

— Давно не бывало, чтоб мы, рабочие сахарозавода, останавливали работу в разгар кампании. Сегодня мы это сделали… Мы знаем, это серьезное дело. Забастовкой играть нельзя, забастовка всегда должна быть крайним, последним средством борьбы…

Холодный ветер срывал слова с его губ и разносил по широкому простору, как сухие листья.

— Они состряпали договор в своих интересах, сократили нам оплату, отняли у нас даже тот кусок сахару, который мы всегда получали после кампании… Апеллировать? Нам сказали: поздно. Значит, остается нам только одно — забастовка!

Слово это, прозвучавшее над многоголовой толпой, обрело теперь страшный вес. Оно упало, обрушилось на заводской двор, на площадь за воротами гигантской глыбой, которую не сдвинут, которая останется тут до тех пор, пока тут будут они, со своей силой, отвагой и — голодом.

— Вы боретесь за кусок сахару… а мы только за кусок хлеба! — крикнул во двор один из батраков. И с крестьянских возов отозвалось:

— А мы?

А над их головами, по длинным натянутым проводам от районной управы к заводу бежал ответ:

— Посылаю подкрепление… Да, целый отряд… Но думаю, что это напрасно… Что? Нет! Только поддерживать порядок. Нельзя ничего сделать, они едины… Ваше положение безнадежно… Придется уступить! По крайней мере, пойти на переговоры!

Они едины…

Грегор понял, что было самым важным в этот момент. Только не раскалываться! Он снова вскочил на воз, крикнул:

— Товарищи!

И когда все обратили глаза к нему, он продолжал:

— Кто тут сказал: мы и вы? Кто сказал: вам-то сахар, а нам кусок хлеба? Между нами нет различия! Мы все хотим жить по-человечески, все хотим получать долю тех ценностей, которыми до сих пор наслаждались лишь некоторые, долю счастья, долю того сахара, чтоб и наша жизнь стала сладкой, коли уж мы родились и не хотим умирать! Мы все, кто стоит здесь, — и всем равную долю, потому что все мы равно участвуем в общей борьбе! Сегодня мы получим то, чего требуем, — от вас примут свеклу, вам дадут сахар, а вам повысят оплату, — но это еще не все! Мы не должны позволить убаюкать себя, мы должны хотеть большего, от борьбы за кусок хлеба мы должны перейти к борьбе за высшие идеалы, которые только могут быть у человека, — за свободу и равноправие!..

Отряд полицейских, усталых, молчаливых и мрачных, подошел меж тем к воротам.

— Когда мы все поймем, что только в единстве сила… — Грегор не договорил.

Из конторы выскочил служащий, пробежал к будке сторожа и взволнованно махнул крестьянину на первом возу; тот крикнул:

— Н-но!

Возы двинулись, раздался скрип колес — и тут же утонул в радостном, ликующем крике всех участников этого первого успешного дела. Воз за возом въезжал во двор, хлопали кнуты, покрикивали возницы. Ратай смеялся, улыбались и Крайчович, и Кмошко, и остальные, а Маленец, ехавший следом за Ондришем, с удовольствием оглядывал его гибкую фигуру, его гордую голову да повторял про себя:

— Смотрите-ка, кто бы мог подумать… что значит оппозиция!

За Маленцом двигался воз Звары, рядом с ним шли Петер и Вавро, оживленно переговаривались, припоминая все, что здесь сегодня произошло; вспомнились им и слова Барны: «Кричите, требуйте, сегодня кричат и требуют уже миллионы!» Они чувствовали, что сегодняшний день принес им подтверждение тех давних слов — и новое открытие. Нет, не день принес им это, а сотни рук, огрубевших на стальных машинах и на пашнях, сотни рук, которые объединились и обрели такую силу, что если бы все они сжались в один кулак и ударили по земле, — дрогнула бы земная ось.

Едут, едут возы, но не свеклу везут они, а первый плод сладкой победы, а за ними движется гудящая толпа людей, замкнутая треугольником площади.

Полицейские отрезали толпу от последнего воза. Ворота закрылись.

Но все знали, что это не конец, что возы, прогрохотавшие, как первая атака, — только передовой отряд, наступление пойдет дальше, развернется борьба за свободу, за вольность и сладость жизни, которой еще так много осталось для них в этом мире.

ХРОНИКА