Глубокое разочарование охладило всех.

— Благодарю вас, — закончил председатель собрание. — Верх одержала разумная осмотрительность.

Его перебил чумазый кочегар, закричав:

— Осмотрительность?! Какая осмотрительность? Назвали сюда мастеров да постоянных… они-то и решили дело! Они не имели права голосовать! Пусть отправляются работать, коли их смена!

— Или зовите всех!..

А время шло. Люди устали после смены, мечтали об отдыхе. Постепенно стали расходиться.

— Это еще не конец, — выйдя во двор, говорил Бабиц рабочим, сбившимся вокруг него. — Сегодня выиграли они, их люди. Завтра должны выиграть наши, которых они сегодня не позвали. В десять вечера будем агитировать вторую смену. Приходи, кто может.

Помещики рассчитывали, что за воскресенье положение выяснится, работники образумятся и выйдут в понедельник на работу.

Но в понедельник утром было так же тихо, как и вчера.

Только по шоссе двигалось в город больше народу.

А там стояли полицейские патрули.

— Куда идете?

— В город.

— Зачем?

— У нас там дело.

Когда необычный приток людей в город стал более чем подозрительным, полиция начала заворачивать людей. Все же одним удавалось проскользнуть, другие, вернувшись немного назад, спешили в город далеким обходом по проселочным дорогам. И хотя там их тоже останавливали и возвращали, в городе скоплялось все больше сельскохозяйственных рабочих и крестьян. Они не делали никаких дел, ничего не покупали, просто прохаживались, собирались группками, смешивались с безработными и загадочно усмехались. Понемногу все они стянулись к районной управе.

В это время по шоссе к сахарозаводу потянулась длинная цепь крестьянских возов, груженных свеклой. Мужики сидели на передках и, оборачиваясь назад, весело перекликались.

— Ужо спросим, возьмут нашу свеклу или нет…

— Должны взять!

— Из грязи сахару не наваришь.

Когда волы дошлепали по грязной дороге до завода, крестьяне увидели: сторож запирает ворота.

— Что это? Не впускают нас?

— Почему закрываете?

Сторож не отвечал. За воротами мелькнуло и исчезло несколько серых мундиров. Стало тихо. Только слышалось, как то один, то другой крестьянин хлопал вожжой. Потом мужики соскочили с возов и, сбившись в кучки, стали советоваться.

В сыром воздухе чувствовалась тревога.

— Что делать?

— Видать, домой ворочаться, — предложил Лепко, который и приехал-то только для того, чтобы его не называли предателем. — Чего мы тут добьемся, перед запертыми воротами?

— И думать не смей! — вспылил Кмошко. — Посмотрим еще, чего мы добьемся! Будем ждать хоть до вечера. Корм для волов-то мы захватили…

— Пошлем депутацию, — предложил потом кто-то, и все его поддержали.

— Пусть идут Ратай, Звара и…

— Не меньше четырех!

Депутация направилась к воротам, но те стояли запертые, сторож скрылся в своей будке и даже не отзывался на оклики.

— Шли бы вы лучше домой! — посоветовал из-за ворот кто-то из полицейских.

Депутаты вернулись к возам, и вся толпа долго недовольно шумела.

Время, полное возбужденного ожидания, истекало по минутам. Волы и коровы принялись за свою жвачку. Казалось, вместе с этими возами остановилось все — словно чья-то тяжелая рука легла на пульс жизни.

— Что же дальше-то? — спросил Петер отца.

Старый Звара только плечами пожал.

Дорога была запружена возами, оставался лишь узенький проезд, по которому еле-еле могли протиснуться автомобиль или телега.

Вдруг в самом конце этого проезда раздался крик. Все полезли на ступицы колес, кое-кто и вовсе на воз взобрался, другие побежали в ту сторону смотреть, что там.

— Осади назад! — слышались голоса.

— Не пропустим!

На большом возу, высоко груженном свеклой, стоял Вендель Балент и растерянно разводил руками.

— И как ты сумел? — огорченно воскликнул Кмошко. — Ведь в полях при свекле забастовочные пикеты!

— А я не с поля везу, из имения… В субботу вечером загрузили, только не успел я тогда свезти… Отец пошел на поле…

— Ничего он там не сделает. Да и ты тоже. Поворачивай назад — а то стой здесь. Дальше мы тебя не пустим.

— Постыдился бы, садовая голова. Все бастуют…

Вендель повернул и медленно поехал обратно.

Пока Кмошко с другими не пускали Венделя, подобный же случай произошел у заводских ворот. И с той стороны подъехали два воза из какого-то имения.

— Никого не пускайте!

— Заворачивай их!

Но было поздно. Сторож, осмелевший в присутствии полиции, открыл ворота и впустил эти возы во двор.

— Давай за ними!

— Но! Но!

Защелкала ременная упряжь. Крестьянские возы как по команде разом двинулись в два ряда к воротам. Часть их уже въехала во двор, другие протиснулись в ворота, остальные наседали следом. Они двигались тесно друг за другом, будто сцепившись оглоблями.

— Стой!

Четверо полицейских преградили им путь, отрезали их от двух первых возов из имения.

Момент становился опасным.

— Назад! За ворота!

Но как это сделать?

С улицы донесся взрыв криков:

— Сюда! К воротам!

— Хорошо, что пришли!

Это с другой стороны по шоссе подъезжали на демонстрацию со свеклой крестьяне из других деревень. Широкое пространство перед заводом заполнили возы. Хлопанье ременных вожжей, скрип колес, крики… Глаза, удивленные непривычным зрелищем, полные ожидания, неуверенные жесты людей, которых согнала сюда какая-то сила и оставила их тут в неопределенности.

С башенных часов посыпались гулкие удары.

— Полдень, — протянул кто-то разочарованно. — Зря тут торчим.

Стали отпрягать, кормить волов. Кое-кто вынул из карманов краюхи белого хлеба, сало, истово разрезали, жевали, набив рот. Они были тихи, эти люди, и немножко расстроены, они отчужденно поглядывали на зевак, которых нагнал сюда обеденный перерыв; поднимали глаза к верхушкам кленов, словно обагренным кровью, к телеграфным столбам и проводам, опутавшим весь город.

Да, они видели эти провода, и птиц, что садились на них, но не могли они слышать, не могли уловить слова директора завода, которые летели по этим проводам в районную управу. Над головами демонстрантов летели слова заговора против них.

— Пришлите подкрепление! Они прорвались в ворота… Что? Ах, так! Нет, пока они спокойны, но может стать хуже… У вас никого нет? Черт возьми! Где же все?..

В районной управе не знали, что делать. Послать было некого. Весь район объят пожаром забастовки. Во все деревни разосланы наряды полиции, они патрулировали по всем дорогам, обходили имения. А те полицейские, которые дежурили во дворе управы, только что были брошены разгонять демонстрацию батраков, к которым присоединились городские безработные. Положение самой управы становилось угрожающим; камни, палки, обломки кирпичей, гневные выкрики — все это обрушилось на ворота управы.

— Депутация? Назад! Разогнать! Вытеснить из города!

И демонстрантов погнали. Вооруженные полицейские, развернувшись цепью во всю ширину улицы, теснили демонстрантов за город. Дело шло быстро, люди бежали, спотыкались, толкали друг друга, не переставая ругаться на чем свет стоит, — но тяжкая поступь полицейских грохотала совсем близко, за самой спиной.

— Вы-то сыты! — кричали им люди.

— Проваливайте, откуда пришли!

— В свою Прагу![32]

Кто-то в толпе коротко рассмеялся, крикнул:

— Думаете, словацкие фараоны лучше?

— У всех у них одинаковые эти… пилюльки для нас!

Наконец погоня прекратилась. Многие демонстранты разбежались по боковым переулкам, основная масса исчезла в конце главной улицы. Полицейские разомкнули цепь, однако заняли улицу во всю ее длину, разделились на группы. Они были разозлены, измучены непрерывной службой, без отдыха, на территории, охваченной забастовкой, в чуждом им городе, населенном чужими людьми. Они мечтали поскорей вернуться на свои участки, уйти с этой горячей земли, где каждый человеческий взгляд — как раскаленный меч, каждое слово мятежно.