— Который час?

— Двадцать минут девятого.

— Поезжайте! Не ждите ее… Где Клеман?

— В гараже. Машина готова. Мои вещи — тоже. Так что успокойтесь. Мне не нравится, что вы так волнуетесь.

— Пустяки, — возразил Эрмантье. — Голова немного болит.

Наверное, ему не следовало говорить этого. Он догадывался, что, сидя напротив, по другую сторону стола, Юбер испытующе глядит на него.

— И часто вас мучают головные боли?

— Я плохо переношу жару.

— И все-таки! На вашем месте я бы пригласил Меруди. Он очень помог вам, когда случилось несчастье. Хотите, мы предупредим его по дороге?

— Я никого не хочу принимать. В том числе и Меруди.

— Вот это-то меня и тревожит. Вы, того и гляди, превратитесь в медведя, Эрмантье, в угрюмого нелюдима. Откровенно говоря, уже вчера с Беллемами вы вели себя возмутительно!

Ничего не ответив, Эрмантье встал и закурил сигарету. Он слишком много курил. От табака жгло язык и во рту все горело. Он поискал графин. Юбер подал графин ему в руки и помог налить в стакан воды, а потом глядел, как он пьет.

— Берегите себя, — молвил он. — Надеюсь через месяц увидеть вас полным сил.

И снова Эрмантье почудилось, будто в голосе Юбера прозвучал наигранный, фальшивый оптимизм, тот самый, с помощью которого стараются обычно успокоить неизлечимых больных.

— Обо мне не тревожьтесь, — проворчал он. — И если на заводе возникнут какие-либо неполадки, без всяких колебаний сразу сообщайте мне. Я приеду… Пошли! Я провожу вас до машины.

Поднялся ветер, сильный южный ветер, опалявший сад своим знойным дыханием и не дававший дышать.

— Это все погода! — прошептал Эрмантье, вытирая лоб и шею.

Все лицо у него болело, его мучило нестерпимое желание почесать шрамы вокруг глазниц. Юбер взял его за руку, он не противился.

— Даю вам слово, Эрмантье, что возьму завод в свои руки, — с неожиданной твердостью заявил Юбер. — Все, что от вас требуется, — это отдыхать и не думать больше о делах. Дайте себе пожить спокойно, какого дьявола! Разве вам здесь плохо?

«Да!» — чуть было не вырвалось у Эрмантье. Он предпочел промолчать, но вынужден был признаться себе, что ему и в самом деле неважно здесь и что он несчастлив. С каждым днем он все больше сожалел о Лионе. Тут он задыхался. У него было такое чувство, будто на его шее медленно затягивается петля, но этого он, конечно, сказать не мог. В особенности Юберу. Они подошли к «бьюику».

— А! Вот наконец и Кристиана! — сказал Юбер. — Ну, держитесь, Эрмантье!

Он пожал ему руку, а Кристиана тем временем, запыхавшись, бросала в машину корзинки.

— Пока! — бросила она. — Вам ничего не нужно?

— Нет, поезжайте скорее. Вы и так задержались.

«Бьюик», взревев, миновал канавку. Эрмантье еще раз вслушался в шум мотора. Черт побери! Ошибиться никак нельзя! Пожав плечами, он закрыл ворота. На это у него ушло немало времени, потому что надо было запереть их на длинные железные крюки. Вытерев лицо, он закурил сигарету. Ему предстояло прожить целый день, складывающийся из нескончаемого количества ничем не заполненных часов, в течение которых мысль его будет неустанно работать, перебирая одолевавшие его тревоги и заботы. Заботы, которые не с кем было больше разделить, потому что Максим уехал. Согласится ли он вернуться? Ведь он такой обидчивый! Жизнь без Максима! «Прежде-то, — подумалось Эрмантье, — я преспокойно обходился без него!» А все потому, что раньше ему приходилось вести повседневную борьбу. Теперь война окончена. Эрмантье шел вверх по аллее навстречу душному ветру, порывы которого по временам едва не валили его с ног. «Надо будет спросить его, заставить сказать мне правду. Чего они все боятся?» Опять эта мысль, настойчивая, неотвязная. Но как помешать ей жужжать в голове, подобно ядовитой мухе? Они чего-то боялись, Эрмантье был уверен в этом. Он прекрасно чувствовал, что за ним наблюдают, следят с беспокойством, которое, в конце концов, стало почти осязаемым. Стараются обращаться с ним точно так же, как до несчастного случая, но атмосфера стала совсем иной. Лотье, должно быть, сделал им какое-то страшное признание, и с тех пор они живут в тревожном ожидании, с каждым днем все более ощутимом. Они чересчур любезны и в то же время явно держатся настороже. Точно так ведут себя с хищником, зная, что он приручен и все-таки в любой момент способен проявить свой дикий нрав. Между тем Эрмантье почти не сомневается, что их вовсе не пугает возможность его помешательства. Интуиция! Интуиция — вещь тонкая, и с тех пор, как он живет во тьме, ему волей-неволей приходится полагаться на столь зыбкое, бесплотное ощущение. Ему и самому-то порой начинает казаться, что он близок к безумию. Взять, к примеру, случай с персиковым деревцем. Хотя даже такого рода заблуждения, как бы они ни были ужасны, не в силах всерьез поколебать уверенности в том, что ты в здравом уме. Усомниться в себе, конечно, можно, однако это быстро проходит. Нет, тут что-то другое. Можно было поклясться: они готовы к тому, что он вдруг упадет, сраженный неким таинственным недугом, который, возможно, уже теперь зреет в его теле. Вот почему они так предупредительны. Ни в чем ему не отказывают, пытаются всеми силами сделать так, чтобы свои последние дни он прожил спокойно. Их мелкие ухищрения, которые он распознавал, были из числа тех, что придумывают в утешение больному, близкому к агонии, когда всякая надежда потеряна. Даже святые сестры и священники лгут у постели умирающих. Эрмантье остановился. Кровь стучала у него в висках. Голова раскалывалась, несмотря на таблетки. И сколько бы он ни пытался разгадать свою болезнь, чувствовал он себя как обычно, если не считать головной боли. На ногах стоит крепко, дышит полной грудью, сила в руках есть. Неужели в его венах притаился тромб, который вот-вот может остановить сердце? Или во время взрыва крохотный кусочек металла застрял у него где-то в складке мозга, куда нельзя добраться? А что, если ему угрожает паралич, удар, способный свалить и превратить в жалкое, беспомощное существо и самого сильного? Вполне возможно. Наверное, так оно и есть. И тогда все эти галлюцинации, которые так мучили его, были не чем иным, как симптомами, предвещающими…

Эрмантье сжал руками виски. Кровь струилась, бежала быстрыми волнами под его ладонями, и мысленно он видел, как она циркулирует по тысячам крохотных сосудиков в мозгу, орошая это драгоценное скрытое вещество, давшее жизнь стольким надеждам и стольким мечтам. Дыхание его участилось. Вполне возможно, что ему грозит опасность и он может рухнуть с минуты на минуту… Так вот, стало быть, почему Кристиана почти не выходит больше из дому, а ведь раньше она целыми днями где-то пропадала. Вот почему она заставляет себя проявлять такое терпение. Вот почему Юбер уговаривал его не только отдохнуть хорошенько, но и вообще бросить завод. И вот почему, наконец, приехал Максим под предлогом того, что совсем промотался… Знать бы в точности, что именно сказал Лотье! И определил ли какой-нибудь срок? Полгода? Три месяца? Или того меньше?..

Добравшись до веранды, Эрмантье почувствовал себя страшно усталым. Усталым и старым. Он буквально свалился в шезлонг.

— Марселина!

— Да, мсье!

— Принесите мне бутылку коньяка и рюмку.

— Мсье собирается пить спиртное в такой час?

— Делайте, что вам говорят, Марселина!

Подперев голову рукой, он попытался успокоиться. Итак, пережевывая одни и те же тревожные мысли, он пришел в конце концов к тому, что придумал версию, которая объясняла все. И несмотря на охватившее его отчаяние, он испытывал смутное удовлетворение. Он всегда гордился тем, что умел рассуждать здраво, обладая при этом даром воображения, которого недоставало большинству людей. Марселина поставила перед ним бутылку, наполнила рюмку.

— Напрасно мсье это делает. В такую жару от спиртного еще больше хочется пить.

— Оставьте, Марселина!

Она ушла на кухню, откуда вскоре послышался звон посуды. Эрмантье сделал несколько обжигающих глотков. Нет, его версия объясняла далеко не все. Так, например, она не могла объяснить, почему он спал совсем один в левом крыле. Хотя, по правде говоря, довод этот казался не очень убедительным. Если бы Кристиана поселилась в соседней комнате, разве это не насторожило бы его? Разве он не догадался бы сразу о том, что от него хотели скрыть? Впрочем — тут он крепко сжал пальцами рюмку, настолько эта мысль потрясла его, — разве по ночам к нему не приходили проверять, спит ли он? Может, и той ночью кто-то вскарабкался на окно, чтобы заглянуть к нему в комнату? Какой вздор! Никого ведь не было. Ладно! Но, может, кто-то хотел… удостовериться, что он не умер!