Сейчас мы сидели у радиоприемника и на всех диапазонах ловили Москву. Но ничего поймать не могли — на радиоволнах было много музыки, джазов из кабачков Парижа, Брюсселя, Лондона…

Но вдруг мы услышали:

— Внимание! Говорит штаб 56-го танкового корпуса германской армии. Просим прекратить огонь…

Это и было то самое обращение, которым начиналось сообщение о высылке парламентеров.

Мы переглянулись. Что-то будет… Было понятно, что это первые голоса — предвестники капитуляции. Мы молча пожали друг другу руки и словно по команде бросились к своим блокнотам. Невозможно описать те волнующие и в то же время тревожные, полные таинственности минуты: что будет, как будет, что это за танковый корпус и почему именно он просит пощады? Тогда мы ничего не знали и решили терпеливо ждать. Попытка связаться с генералами Букштыновичем, Переверткиным, Шатиловым, которые могли все это знать, не удалась.

Полковник Мирошников и Борис Горбатов, бросив на ходу: «Утро вечера мудренее», ушли спать, а я остался у телефона ждать Москву, которую заказал два часа назад. Что там сейчас в редакции? У меня дома, на Беговой? Знают ли они о позывных капитуляции? Вышел в сад. Все цветет, и так как к вечеру стрельба стихла и запах гари унесен ветрами, в воздухе пьянящие ароматы весны. Кругом тихо-тихо. Не спят только соловьи. Я тревожу телефонистку, а она мне в ответ:

— Провод занят, переговоры высшей степени важности.

— Но у меня тоже.

— Ждите.

Я улегся на диване, неподалеку от телефона, и вздремнул. Не знаю, сколько минут прошло, но от резкого звонка я вскочил и схватил трубку.

— Говорите. На линии Москва.

Я услышал голос редактора «Правды» Петра Николаевича Поспелова и начал было рассказывать ему о позывных гитлеровских капитулянтов, но он, перебивая меня, кричал: «Алло, алло, алло». Он не слышал меня. В это время вмешалась телефонистка:

— Линию беру для переговоров высшей степени важности.

Несколько раз после этого я пытался связаться с Москвой, но каждый раз слышал тот же ответ.

Да, вся ночь была «высшей степени важности». Но узнали об этом мы позже. Узнали, что и наша корреспонденция по этим же причинам не была передана в Москву и покоилась в папке «разное».

Рано утром 1 мая Борис уехал в расположение частей Берзарина. Его там интересовало наступление войск корпуса генерала Д. Жеребина. Потом он расскажет, как советские батальоны очищали главную улицу Унтер-ден-Линден, с боем брали Национальную галерею, Музей военных трофеев, университет, основанный Гумбольдтом… «Ты ведь знаешь, что там учился и Энгельс…»

А я утром пошел бродить по знакомым и теперь уже сравнительно притихшим набережным Шпрее. Впервые я перешел разбитый и заваленный пулеметами, ящиками, гильзами орудийных снарядов мост Мольтке и вдали увидел рейхстаг. Он дымился. Где-то снова в районе Шарлоттенбурга шел бой, да и в Кроль-опере полковник В. Асафов «наводил еще порядок».

Накануне к вечеру его атака на оперу отвлекла силы гитлеровцев от Кенигсплатца и тем самым оказала неоценимую услугу батальонам 150-й и 171-й дивизий, которые вели бой на площади.

Стало чуть-чуть светлее. Я отчетливо увидел над куполом рейхстага плескавшееся на ветру и показавшееся мне опаленным Знамя Победы, то самое, которое Артюхов принес и вручил неделю назад генералу Шатилову, а тот — полковнику Зинченко. Вот теперь оно на своем месте. В нем я увидел отражение тысяч флажков, хранившихся под гимнастерками едва ли не у каждого солдата, две недели штурмующих Берлин. В нем была наша воинская стать, доблесть, геройство, в нем порыв, неудержимость штурмов, презрение к смерти, любовь к Родине, в нем — воинское дарование командиров рот и батальонов, призывный крик «вперед!», в нем — полководческий гений наших военачальников. Наша победа.

И в эти же часы генерал Кребс с белым флагом сидел на командном пункте Василия Ивановича Чуйкова и вымаливал у генерала Соколовского «перемирие». В белом флаге Кребса было средоточие тысяч белых флагов, детских пеленок, наволочек, просто носовых платков, которые в эти дни вывешивали на окнах своих квартир измученные, голодные, морально подавленные берлинцы.

Два знамени — красное, взлетевшее на купол рейхстага и оповестившее о гибели германского фашизма, и белое, которое с позором вернулось в подземелье имперской канцелярии после неудачных переговоров посланца гитлеровского рейха.

Знамя над рейхстагом водрузили воины армии-победительницы. Белый флаг был брошен на грязный, заплеванный пол бункера имперской канцелярии генерал-полковником Кребсом.

…В рейхстаге шел бой. Каждому из наших солдат приходилось драться с пятью, а то и больше смертниками. Теперь уже там сражались почти все батальоны обеих дивизий — 150-й и 171-й.

Спустя несколько дней генерал Шатилов по просьбе Горбатова собрал 120 участников исторического штурма. Беседа длилась чуть ли не целый день. Здесь была рассказана вся история «последнего решающего», которая, к сожалению, не была застенографирована.

Это были первые и самые непосредственные впечатления людей, еще не остывших от боя, в простреленных гимнастерках, с забинтованными головами, опирающихся на костыли. Они довольно полно освещали картину штурма.

Рота Сьянова очистила вестибюль и несколько комнат слева, одну из которых отвели под наблюдательный пункт начальника штаба батальона Кузьмы Гусева. Рота Греченкова и отряд Лысенко, пробиваясь по длинному коридору к Коронационному залу, в радостном порыве встретились и обнимались под огнем.

Гитлеровцы не думали сдаваться. Допрашивая офицера, захваченного в плен в рейхстаге, генерал Шатилов спросил:

— Надеетесь на новое оружие? Или ждете подкреплений?

— Да, ждем.

— Оружие, если даже оно и есть, вы уже не успеете применить. Подмоги тоже не будет. Уничтожена.

— Все равно будем драться. Лучше умереть, чем сдаться в плен. Как видите, берлинский гарнизон сражался до последнего.

— Тем, кто сдается, гарантируем жизнь. Нет — уничтожим. Я вас отпускаю. Можете идти к своим и рассказать им об этом.

Немец посмотрел на генерала с недоумением и недоверием. Потом решительно ответил:

— Нет, назад я не пойду. Меня там все равно убьют как предателя.[28]

Еще утром в рейхстаге возник пожар. Огонь и дым в здании оказались более коварным врагом, чем гитлеровские смертники, ибо он постепенно охватил все залы, комнаты, переходы, душил людей, угрожал языками пламени. Фашисты, засевшие в подвалах, воспользовались пожаром, выскочили из подземелья и вступили в бой, самый тяжелый и кровавый. Много людей полегло в этом «дымном бою», но ни один человек не ушел из рейхстага.

Горбатов отложил в сторону блокнот и, подперев руками подбородок, жадно слушал эти рассказы.

Эпизод сменялся эпизодом, и каждый из них был темой для военного очерка или главой для книги.

Во время беседы генерал Шатилов заметил:

— Один солдат, будучи тяжело ранен в левое плечо, прижался им к мраморной статуе, чтобы остановить кровь, а правой рукой бросал гранаты в немцев, пытавшихся бежать по лестнице. Он потерял много крови, но не покинул рейхстага, его увезли в госпиталь, и никто не знает его фамилии. Жаль, что его здесь нет.

В это время из задних рядов поднялся сержант с перебинтованной грудью:

— Здесь я. Фамилия моя Ваганов…

Позже нам удалось узнать о героических подвигах воинов 171-й дивизии. На рассвете 1 мая в рейхстаг вошли подразделения батальона Ефимова. Особую доблесть проявили командир роты А. Коршун, сержанты Смирнов, Беленков, ефрейтор Ильин, рядовые Сомов, Гайдук, Вабищевич и другие.

…После возвращения с Кенигсплатца я встретился на НП с Борисом. Он был в частях у Берзарина и восторгался их наступлением. «Поразительная организованность», — закончил он рассказ.

Решили поехать к Переверткину в Моабит, поговорить с ним и обобщить картину битвы всех трех дивизий. На месте его не застали. Вернее сказать, его не застали на КП, а «на месте» — в частях — он был.