Мы договорились с Горбатовым, что один из нас будет находиться на корпусном, а другой на дивизионном командном пункте, а вечером, встречаясь на своем КП, поближе к узлу связи, обмениваться впечатлениями и писать очередную корреспонденцию в «Правду». Борис выбрал командный пункт Шатилова, а я — Переверткина.

28 апреля мы проснулись поздно, и штабные офицеры подзадорили нас: «Проспали… Вот-вот Моабитская тюрьма падет, а ведь там Геббельс…» Мы переглянулись и поехали по разбитым улицам, «ближе к огню». По дороге, конечно, заехали на НП Переверткина, в районе вокзала Бейсельштрассе. Генерал был занят, и нам пришлось подождать. Время от времени, когда открывалась дверь в его комнату с разбитыми окнами, оттуда доносился басовитый голос, слышались обрывки телефонного разговора, в котором несколько раз упоминалось слово «Моабит».

За последнее время мы ближе узнали комкора, восхищались его решительностью, скромностью, душевностью. Узнали и его биографию. Семен Никифорович — крестьянский сын из воронежской деревни. Был батраком. В годы гражданской войны белогвардейцы расстреляли его отца и сестру. Подросток рано понял сущность классовой борьбы. В то неспокойное время юношей он вступил в части особого назначения — «ЧОН» и выполнял различные приказы по охране железнодорожных объектов.

Затем пехотная школа, военное училище, академия. Войну он начал в чине майора. За долгие ее четыре года многое он повидал и перечувствовал. Не раз сам командовал боем, не раз был ранен. Солдаты видели и его простреленную фуражку, и его опаленную огнем шинель.

В первый месяц войны командный пункт его части оказался окруженным. Все уже уехали, остался только Семен Никифорович, собиравший в планшетку бумаги, приказы, донесения. Когда он вышел на улицу, слева из леса выходило несколько вражеских танков, прямо по дороге двигались мотоциклисты, а справа и сзади слышалась автоматная стрельба…

Переверткин сел в броневик и двинулся было в сторону автоматчиков, но снарядом из танка машина была подбита. Тогда он вышел из броневика, сел в «эмку», дал «полный газ» и на глазах ошеломленных мотоциклистов проскочил по дороге в лес. Снаряды из танков, пущенные ему вслед, не достигли цели, а вмятины от автоматных пуль он обнаружил на «эмке» значительно позже…

И вот теперь крестьянский сын в чине генерала ведет целое воинство на штурм рейхстага. В его биографии — суть и мудрость нашего советского времени.

Когда мы вошли к нему, он сказал:

— Сейчас приведут «ростокского морячка» из отряда, который адмирал Дениц направил Гитлеру для спасения рейхстага. Вчера этот отряд спустился с парашютами в парке Тиргартен, близ имперской канцелярии…

Батальон был составлен из отчаянных моряков, фанатично преданных фюреру. Но тот, кого мы увидели, не был похож на фанатика. Он все время плакал, проклинал Гитлера и Деница, умолял о пощаде…

Невольно вспомнился эпизод, происшедший в городе Ландсберге. Назначенный комендантом кубанский казак подполковник Ковтюх издал там приказ: «Немедленно явиться членам национал-социалистической партии, имея на руках партийные билеты». В Ландсберге было 200 нацистов, из них в точно назначенный час пришли 199 и хором объяснили, что двухсотый болен и явиться не может. Помнится мне, как Ковтюх, рассматривая их коричневые книжонки, усмехнулся: «Хороша же эта партия, которая сдается оптом!», и, обращаясь ко мне, спросил:

— Как думаешь, майор, сколько бы коммунистов явилось по приказу немецкого коменданта? — И рассмеялся так заразительно, что все мы, присутствовавшие в комнате, тоже засмеялись…

Начался допрос пленного гитлеровца. Высокий, широкоплечий, в офицерском мундире, небритый, с красными испуганными глазами, он все время поглядывает на переводчика, словно прося его передать, что он не верил и не верит Гитлеру и готов на все, лишь бы ему сохранили жизнь. Генерал смотрел на него с нескрываемым презрением.

— Когда вы оказались у имперской канцелярии?

— Вчера в 12 часов дня.

— Что было дальше?

Пленный опускает глаза…

— Нам сказали, что моряков примет Гитлер и даст напутствие. Еще в Ростоке обещали, что мы будем охранять фюрера и имперскую канцелярию, о рейхстаге же не было и речи… Но нас выстроили во дворе имперской канцелярии, которая обстреливалась из орудий. Нужно сказать, что в Ростоке мы жили спокойно. — Пленный замолчал.

— А Гитлер с вами беседовал?

— Нет. Из бункера к нам поднялся генерал Монке и передал нам приказ фюрера умереть, но не отдать рейхстага.

— Ну, а дальше?

— Нас провели через Бранденбургские ворота, через Кенигсплатц, и тут у моста Мольтке я поднял руки…

— Знаете ли вы о числе войск, охраняющих рейхстаг?

— Нет, нам говорили, в Берлин должна прийти армия генерала Венка.

— Не придет, — усмехнулся генерал. — А что вы видели на Кенигсплатце?

— Рейхстаг укреплен. На площади много пушек, у здания — танки, зенитные батареи…

Но это мы знали и без него. Кругом все ощетинилось, вооружено до зубов и в предсмертном оцепенении ждало схватки.

Немца увели. Тут же раздался звонок, и повеселевший генерал сказал нам:

— Тюрьма Моабит взята!.. Хорошо!

…С утра батальон Неустроева был повернут на север, на тюрьму Моабит. Туда же направили и батальон А. Блохина, а одна рота пошла в обход через улицу Ратеновер.

Окруженная тюрьма сопротивлялась отчаянно. Успех сражения решили действия батальона А. Блохина.

Танк, подавив крупнокалиберный пулемет, протаранил массивные чугунные ворота тюрьмы. Это помогло ворваться пехоте 525-го полка дивизии А. Негоды.

Один из участников штурма рассказывал нам:

— Первое, что мы увидели, — красные лоскутки, которыми через решетки окон размахивали узники. Откуда они их взяли?..

Охрана тюрьмы быстро сдалась. Пехотинцы и саперы бросились в корпуса, сбивали камерные запоры, освобождали узников. Их были тысячи. Среди них много пленных солдат английской и американской армий. Можно представить радость освобожденных, которых чудом не успели уничтожить. Части вернулись на Альт-Моабит и с боями пробивались к мосту Мольтке — ближайшему пути на Кенигсплатц. Однако сильный огонь заставил приостановить наступление.

— Нет, нет, — кричал до хрипоты комбат Неустроев, — отходить нельзя, держитесь за дома. Улицы справа занимают мочаловцы, немцы там не пройдут… Держитесь!

На лбу его появилась испарина, заросшее лицо было утомлено, глаза покраснели от бессонницы. Три дня и три ночи Неустроев, как он говорил, «спал на ходу». Три дня и три ночи, то утихая, то вновь вскипая огнем пушек и автоматов, шел бой батальона с эсэсовской дивизией. И теперь, когда одна из его рот — рота Панкратова — вклинилась во вражескую оборону и острие ее было направлено на мост Мольтке, гитлеровцы открыли огонь из дивизиона тяжелых пушек в районе Кенигсплатца — тех самых, о которых говорил пленный моряк.

Наблюдательный пункт Неустроева находился на третьем этаже разрушенного дома по Альт-Моабит. Оттуда ему хорошо видно было серое небо Берлина, тяжело повисшее над площадью Кенигсплатц, где часто вспыхивали огни, и длинная широкая улица с горящими домами. Сюда ежеминутно прибегали связные из рот, взводов, батарей; сюда взбирались санитары с раненными солдатами, бегали телефонисты, чинившие то и дело рвущиеся провода, радисты. Неустроев сидел на краю опрокинутого ящика из-под патронов, слушал донесения, отдавал короткие приказания и все всматривался в сторону Кенигсплатца, где сквозь дым вырисовывались контуры большого дома у самого моста Мольтке, но по ту сторону Шпрее. Это было швейцарское посольство.

Гитлеровцы продолжали вести интенсивный огонь теперь уже не только с Кенигсплатца, но и из этого дома у моста, с третьего этажа, куда, по всей видимости, они подняли пушки и поставили их на прямую наводку на улицу Альт-Моабит.

Именно в этот момент командир роты позвонил Неустроеву и попросил разрешения отойти на следующую улицу.

— Нет, нет, нет, — ответил Неустроев. Он знал, что отход этой роты может поставить в тяжелое положение соседнюю, а главное — плохо подействует на настроение бойцов всего батальона, которые, конечно, заметят движение назад.