Значит, они уже вместе. Может быть, даже на той даче, где побывал Дробитько. Почему-то эта мысль была ему неприятна. Возможно, потому, что Валины слова о том, что она очень привязана к этой даче, что здесь росли дети, здесь она писала свою кандидатскую, вдруг всплыли в памяти и как-то материализовались; терраса в зелени, особый загородный, но не дачный, более основательный комфорт, обжитости. Наверное, ей горько, что именно там…
Впрочем, он почему-то был уверен, что Юрий и Света укрылись где-то поглубже.
Валентина открыла ему дверь, они обнялись, как всегда. И как всегда, когда они оставались вдвоем, ясно ощутилось, как тесно-дружески они связаны. И что это вовсе не зависит от того, часты или редки их встречи. Да и вообще ни от чего не зависит. Это просто заложено в них и не выветривается от времени.
Валентина похудела, и от этого что-то в ней возвращало к тому, далекому ее облику. Она была оживлена, естественна. Как всегда. И он с облегчением отметил это. Думал ли он застать ее в отчаянии или растерянности? Нет, просто об этом не думал. По одной-единственной причине: он не очень вникал в отношения Вали с мужем. Только нутром чувствовал, что здесь не все просто.
Они обменивались обычными при встрече фразами. Она сказала, приятно удивленная:
— Ты отлично выглядишь. Поправился и при загаре. А что говорит медицина?
— Я ее не спрашиваю.
— Наверное, правильно делаешь. Как Гена?
— В пионерлагере. Любит он это дело.
— Знаешь, Ваня, это великое счастье, что мальчик что-то любит, чем-то увлечен.
— Не знаю, насколько это серьезно.
— А не надо пока, чтоб серьезно. Дальше видно будет.
Поскольку она отправилась на кухню что-то там приготовить, он пошел за ней, и, когда засвистел закипевший чайник, они уселись тут же, и в том, как она разливала чай, накладывала варенье в розетки, двигалась по кухне, не было ничего, что могло бы сказать о каких-то душевных передрягах. Ничего.
И это немного озадачивало Дробитько. Женщина так легко рассталась со своим счастьем? Было же счастье. А может быть, не было? Он испугался этого предположения. И еще больше испугался запоздалости его. Потому что это означало неизмеримо длинную череду компромиссов, уловок, самообманов… И он проглядел. Поверил ее самолюбивому бодрячеству.
Он не мог освоить такую мысль, она была тяжкой для него, непереносимой.
Валя смотрела на него странно понимающим взглядом. Он не мог умалчивать. И сказал с облегчением:
— Я знаю, что Юрий ушел. Все знаю.
Он хотел продолжить, но она его перебила:
— Я не потому хотела с тобой встретиться, чтобы тебе об этом сообщить. Понимала, что ты сам узнаешь. — Она усмехнулась: — Бульварная — в квадрате! — сенсация! Я хотела, чтобы ты правильно меня понял в этой ситуации. Именно меня.
Она положила руку на стол ладонью вверх этим своим знакомым ему беззащитным и доверчивым жестом. И он положил свою руку на ее ладонь и уже не отнимал ее, пока она говорила, как будто слова ее не только были услышаны им, но и восприняты через это прикосновение и потому — полней и яснее.
И чем полней и яснее, тем ближе накатывалась волна горечи, бесплодных сожалений об уже утраченном: да как же это мы проходили друг мимо друга! Не узнавая, будто под маской. А может быть, и носим маску, чтобы нас, не дай бог, не пожалели… Так ведь это же бог знает что! Ущемление естественного человеческого чувства… Недаром в народе слово «жалеть» стоит рядом с «любить»… Почему мы боимся его?
Валя говорила сбивчиво, но мысли ее были ясными, не сейчас возникшими. «О нет, не сейчас: она жила с ними долгие годы, одна — с такими мыслями!» — с острой жалостью к ней, с презрением к себе подумал он. Да, ему было легче так: легче поверить в ее счастье и поставить на этом точку. И вовсе позабыть, какой это гордый и скрытный характер. А ведь он знал этот характер, он был знаком ему, как этот жест: открытая ладонь… Как невеселая улыбка, с которой она сейчас сказала поразившие его слова:
— Насколько ты был счастливее со своими «несчастными» браками! Потому что не хотел терпеть даже крошечной фальшивинки… Я все поняла, ты остался самим собой. Не подмятый жизнью. Ты сам не понимаешь, какой ты… Ну как мне про себя сказать?.. Самое ужасное — это когда человек примиряется… С ложью, с обманом, с фальшью, когда они пронизывают всю твою жизнь, с самого утра, со стакана утреннего кофе… И до пожелания доброй ночи. Самое ужасное это, когда ты себе твердишь: «У всех так…» Есть такое выражение «спустя рукава…» То есть не засучивая их, не применяя усилий — пусть все идет, как идет. Вся моя жизнь с Юрием так и шла. И разве мне оправдание, что я нашла как бы противовес — в работе! Ваня, ты не думал, что есть что-то порочное в том, как мы разделяем свою жизнь на главное русло — наша работа и вроде бы боковое — личная?.. В том, что мы терпим в личных отношениях то, с чем не стали бы мириться в работе? Ни за что! Там мы борцы! Но, приходя к себе в дом, мы, особенно мы, женщины, оставляем свое оружие у порога… И великий компромисс торжествует…
Она говорила ровно, негромко, «выношенно». И это ранило его сильнее.
— Существует множество оправданий. Первое, самое веское: дети… Но, Ваня, большей частью это лжеоправдание. Дети очень чутки ко лжи, не знаю, что лучше: атмосфера лицемерия вокруг них или честная ущербность… Все остальное вообще не стоит и гроша! Ах, Ваня, самое дорогое: чистота человеческих отношений! Во всем, во всем: в работе, в дружбе, в любви…
Она произнесла это с силой, с тоской и в какой-то мере с освобожденностью… Или ему почудилось это?
— Я тебя заговорила, взяла реванш за все наши встречи… А если бы раньше так… то самой бы все стало яснее. И может быть… Да что теперь говорить! Мысль изреченная не всегда все-таки ложь! Нет, утаенная мысль скорее ложь…
— То, что ты говоришь, это все так, Валя, но ведь есть во всем и другой аспект: человеку свойственно надеяться — сегодня не сладилось, нет понимания, завтра оно может прийти…
— Так бывает, конечно, — согласилась она устало, — но чаще пропасть между людьми углубляется, и в конце концов… Ну, в общем, ты присутствуешь при этом «конце концов».
Ну нет, тут он не мог с ней согласиться! Юрий искренне считал отношения с Валей идеальными! И то, что он все-таки ушел, в этом что-то крылось… Может быть, он способен на всепоглощающее чувство?
Он не знал, как сказать это Вале, но она как будто сама догадалась:
— Ты, верно, удивляешься, что Юрий решился так… Не очень в его духе…
— Безусловно не в его! — вырвалось у Ивана Петровича. — Тем более что он тут идет все же навстречу неприятностям… Я имею в виду общественный резонанс.
— Никаких неприятностей, никаких резонансов. У них намечается ребенок.
— Час от часу не легче! — Дробитько открыл рот и позабыл закрыть его.
Валя искренне расхохоталась:
— Скорей скажи, о чем ты подумал…
— Об этом самом. Юрий опять будет выглядеть в наилучшем свете: «Создает семью!»
Против воли это у него вырвалось желчно, зло. А ведь ничего и против не скажешь. Ну, силен Юрий Чурин!
Но было еще нечто важное за этим: Маша!
И он хотел откровенностью же ответить Вале, но прособирался! И то, что она сказала сейчас, сделало затруднительным его признание.
— Я, Ваня, — это может быть, глупо… но имею такое твердое убеждение: рано или поздно человек за все несет наказание. За всякую неправду. И в отношении себя — тоже. Я жила годы неправдой… Нет, не то что неправдой! Но без правды… От этого только я и страдала. И знаешь, сейчас это уже меньшее, уже минувшее страдание. Просто… просто иногда так… немножко… жаль себя! — Она вскинула голову с короткими, разлетающимися волосами, словно отбрасывала слабость: — Вот выложилась. Не обессудь!
— Что ты, Валя! Я так счастлив. От твоей откровенности, от того, что наша дружба…
Она досказала:
— Без недомолвок. Великая вещь: дружба без недомолвок!.. Про себя расскажи.
— Вот ведь как получается. Все связалось в один узел… «А действительно, как это странно!» — подумал он. — Дело в том, что эта… девушка Юрия — она дочь женщины, с которой я связал свою жизнь.