— Отстань! Отстань, тебе говорят! Грабли-то не распускай… — Девичий голос был и строг, и чуть смешлив, и из самой глубины невольная в нем пробивалась ласка.

Доски старик отбирал долго и тщательно: самые ладные, без суков и расщепов. Осматривал каждую, ощупывал, выискивая дефекты, нянчил в руках, с удовольствием чувствуя особенную тяжесть дубовой древесины, и наконец откладывал в сторону.

Сын, заскочивший на машине пообедать, застал его за этим занятием.

— Ты что это, батя? — спросил он с удивлением. — Зачем отбираешь-то.

— А гроб себе сделать хочу, — сказал старик просто.

— Как гроб? — опешил Федор.

— Обыкновенно. Не знаешь, какие гробы бывают? Вот сделаю — поглядишь.

— Постой, постой… Я чтой-то не понимаю — к чему такую ерундовину затевать?

— Это не ерундовина, милок. Это вещь сурьезная. — Старик лукаво усмехнулся. — Сурьезней некуда.

— Да зачем, елки зеленые?! — воскликнул сын раздраженно. — Ты что, помирать, что ли, собрался?

Старик аккуратно отложил в сторону очередную доску, выпрямился и посмотрел вокруг. Лицо его стало задумчивым и серьезным.

— Как тебе сказать… Собрался не собрался, а не откажешься. Потихоньку надо и готовиться начинать. Это самое дело не за горами…

— Да брось ты! — крикнул Федор. — Ты ж вон крепкий еще какой! Поживешь!

— А я и не против, — засмеялся старик. — Поживу, пока живется. Почему не пожить?

— Так что ж ты такое затеваешь?

— Хочу сделать, как тому быть следует. Чтоб вещь была. А то вон погляди у Силантия, это стыд, какую ему тару сколотили…

— Да сделаю я тебе, господи, не беспокойся. На совесть сделаю.

— А-а! — отмахнулся старик. — Это ты счас так говоришь. А там как пойдет спешка да суета… Слушай, чего ты разгоношился? Тебе-то что?

— Нехорошо как-то… — растерянно пробормотал Федор.

— Чем же? Это вы судите — помер и ладно. И взятки гладки, пусть живые разбираются, что и как. А раньше и смертное себе готовили, и деньги на похороны да поминки собирали. Чтобы родным потом меньше было хлопот. Нет, милый, я себе за век два дома поставил, я себе и домовину сделаю. И ты меня в этом не укорачивай, не трожь!

— Делай на здоровье! — воскликнул Федор и примолк, покашлял смущенно. — То есть, это… смотри, тебе виднее.

К делу старик приступил с особенной обстоятельностью. Убрал сарай, даже подмел его, хоть в этом никакой нужды и не было — все равно стружками завалишь. Потом инструмент подвострил и протер стекла окошка перед верстаком для лучшего освещения. На душе у него при этом было и торжественно и грустно. Как знать, может, он затевал теперь последнюю в своей жизни столярную работу!

Прежде всего он снял с самого себя мерку, отметив шнуром рост и ширину плеч. На мгновение ему сделалось знобко, холодком потянуло снизу по ногам, по спине, по затылку, но он усилием переломил это, подумав с усмешкой: «На костюм вроде примерка идет. На деревянный…»

Старик давно уже по-настоящему не столярничал и, начав работу, почувствовал, насколько стосковались по ней и тело его, и душа. Он с наслаждением ощущал, как плотно, ладно сливаются ладони с рукояткой инструмента, как выверенно-точны и легки движения, как жадно, словно утоляя голод, руки трогают, рубят, строгают, оглаживают дерево. Между той радостью, с которой он работал, и целью работы было какое-то нелепое, дикое противоречие, и он, смутно осознавая его, хмурился с недоумением.

Больше всего в столярном своем деле старик любил действовать фуганком. Движения при этом были вольные, мерные, размашистые, а результат — загляденье, особенно если дуб фугуешь. Вот и сейчас, закончив обработку первой доски, он залюбовался на нее: гладкая, как стекло, оттенок коричневатый, теплый, словно загорелая кожа… А рисунок какой! Каждая завитушка, каждая прожилка дерева выявлена. Такую красоту и в землю зарывать жалко будет.

Ремесло свое старик ценил и за то, что душе и мыслям в нем было просторно и вольно. Думай о чем хочешь, прикидывай на будущее, вспоминай. И, странная вещь, чем ладней, успешней шла работа, тем мысли и представления разгорались ярче и живей. Не мешали, а помогали друг другу руки и душа.

В войну старик был сапером, и ему часто вспоминалось то одно, то другое из той поры. Сейчас вспомнилось вдруг, как переправу под огнем наводили в белорусских болотистых лесах. И ясно так представилось тогдашнее состояние — чем сильней огонь, тем полней поглощенность делом. Вокруг взрывы, грохот, а ты весь в том, чтобы вот эти два бревна вот этой железной скобой схватить. И не слышишь уже ничего вокруг, и не видишь, и нет для тебя на свете этих бревен осклизлых важнее. И в том-то и спасение твое, а оторвался, отвлекся от задачи — всё, пиши пропало. Сразу же страх накатывает, суета, растерянность… Да что там говорить, подумал старик, дело, оно всегда спасает, держит человека на плаву. Вот хоть и теперешний момент взять. Ведь не кровать он себе мастерит, не люльку внуку, но все равно интерес есть и удовольствие, все равно работа тешит, приют душе дает.

Усталость у старика наступала внезапно — словно волной его окатывало. Колени слабели, руки начинали дрожать, в голове становилось мутно и тесно. Сделав на доске неверный, слишком глубокий и кривой затес, он вздохнул и отложил топор. Пора было отдохнуть, да и спешить ему, слава богу, покамест некуда.

Идти в дом и ложиться там старику не хотелось — ночи извели. И вообще, дом его отталкивал как-то, может быть, потому, что он предчувствовал приближение времени, когда из-за слабости и хворей совсем уже нельзя будет из него выбраться. Очистив верстак, старик постелил на нем дряхлый, рваный, истертый до белизны полушубок и прилег. Тут было хорошо, ветерок шуршал за дощатыми стенами, мыши в углу попискивали, и пахло работой — инструментом и стружками.

Старик лежал, и не понять ему было, спит он или нет. Мысли изредка проскальзывали, разные звуки, едва уловимые правда, доносились, и одновременно такой глубокий покой был, такая сладкая оцепенелость. Ему подумалось — хорошо, если б и смерть такой вот была. Чтоб там, в глубине, слышать хотя бы, как ветер летом листвой шелестит, как метель зимой посвистывает…

Очнулся он от шума автомобильного мотора, решил, что это приехал Федор, и встал.

Белый день на дворе — и жизнь вовсю идет, поспешает. Надо и ему опять в нее впрягаться.

Ни сына, ни машины его нигде не оказалось, а вместо этого старик увидел перед домом, прямо на дороге, большую кучу угля, тонны три-четыре. Вспомнилось, как Федор говорил, что дружок его Петька должен на днях на самосвале угля подбросить. Вот и подбросил, охламон, загородил путь, ни проехать ни пройти. И укатил, слова не сказавши. Ох, дубина, балабол чертов! Придется отобрать угля хоть немного с краю, приоткрыть дорогу.

Старик понимал, что такая работа ему не по возрасту, но все-таки за нее взялся. Федора не дождешься, ночью объявится, а Татьяна с фермы умученная придет, да и дома, по хозяйству у нее дел выше головы. Надо помочь, насколько силы позволят. Кроме того, в последнее время у старика появилось одно смутное, полуосознанное чувство, постоянно толкавшее его к работе. Казалось, что он обязан отрабатывать право жить так долго. Виновато ему немного было, совестно, и он старался доказать, что не задаром землю топчет.

Взяв ведро и совковую лопату, старик начал потихоньку носить уголь в специально для этого отгороженный закуток сарая. Действовал он медленно и строго учитывал, экономил каждое свое самое малое движение. Сил для такой несложной работы у него, в общем-то, хватало, а вот запаса их не чувствовалось совсем, и это его тревожило. Казалось, вот-вот что-нибудь откажет в теле, надломится, перебой даст. Не было запаса, того и гляди черпак по дну заскребет…

Крупный, иссиня-черный уголь слюдянисто посверкивал на солнце. Тоже дерево, подумал старик. Бывшее дерево… На одном из кусков ему вдруг померещился отпечаток, он осторожно присел на корточки, посмотрел. Да, точно, вроде папоротника лист. Надо же, в такой глубине жизнь живая свой след оставила!