Возможно, все пережитое ожесточило меня, но не настолько, чтобы я отказался от своего поколения, забыл Виолету, повернулся спиной к тому, что делали все. Мы остались хорошими парнями, даже признав свою вину, хотя и не были виновны. Мы приняли удар на себя. Когда нас обвинили в измене родине и делу коммунизма, мы решили умереть, как умирали наши товарищи в прошлом, — во имя родины, во имя коммунизма! У нас ничего не осталось. Мы потеряли свою любовь, свои семьи… Но будущее было за нами. Мы умерли за него, а сейчас рождались вновь, во имя этого будущего! Вот каким был наш оптимизм. Пройдут века. Наши потомки полетят на другие планеты. Но старая Земля останется планетой людей. Сюда будут возвращаться все, кто устал от скитаний. На ней мы построим коммунизм. Земля наполнена мудростью и страданиями. На Земле жил Ленин, жил Маркс. Жили и мы — Марин Масларский и Виолета Вакафчиева, грешница. В 1951 году мы пострадали. В 1956 году мы вновь вернулись на Землю. Я колешу по дорогам на своей машине. Виолета разносит книги. Мы плутаем. Но мы вновь обрели под ногами почву. И в этом наш оптимизм. Сражения еще не закончились. Октябрь отшумел, и Сентябрь прошел. Но сражения продолжаются. И в этом наш оптимизм, наша вера.

Я устал от дороги. Мне хотелось уснуть, забыть свои тревоги, ни о чем не думать. Но как? Километры бежали один за другим, и мне все казалось, что я застану Виолету на автобазе или хотя бы найду от нее записку. Я внушил себе, что она обязательно, где бы ни находилась, даст о себе знать. Она не может жить без меня, как и я без нее. У нас с ней одна судьба…

Вернулся я поздно вечером, как и обещал бригадиру Иванчеву. Он тут же сообщил, что меня искала Гергана. Оборвала все телефоны. Звонила через каждый час. Сказала, чтобы я, как только приеду, немедленно разыскал ее.

Мне вовсе не хотелось видеть Гергану. Я знал, что она скажет.

Пока я умывался под краном, опять зазвонил телефон. Я понял, что на этот раз мне не отвертеться. Она была сильно взволнована. Попросила сейчас же зайти к ней. У меня не было никакого желания идти в административный отдел, но пришлось сделать это.

Гергана встретила меня озабоченной. Оказалось, что ей нужно было отправить какой-то багаж в Пловдив. Спросила, не предвидится ли у меня, случайно, поездки в Пловдив… Она говорила об этом озабоченно, делая вид, что ничего не знает о Виолете. В конце разговора, однако, не выдержала.

— Не могу я ее в этот раз спасти! — без всякой связи начала она.

— Подожди хотя бы два дня, — попросил я.

— Нет. Это же прогул!

— Будь великодушной и на этот раз.

— Нет!

— Она скоро появится.

— Сомневаюсь.

— И все же, несмотря ни на что, помоги ей!

Мы долго еще спорили. Я был в страшном отчаянии и чувствовал, что силы мои на пределе. Наконец Гергана согласилась не увольнять Виолету. Я был изнурен этим разговором. Пошел в летний ресторан и там напился.

19

Есть люди, которые пьют от счастья, и по количеству выпитого вина и ракии определяют меру своего счастья. Иванчев, например, после обеда пил мастику из маленьких бутылочек, которые называл ампулами. В шутку он говорил, что принимает по два укола в день. Бай Драго, не привередничая, пил все, что попадало под руку, — вино, ракию. Бояджиевы пили домашнее вино на воздухе, среди природы, в компании. Лачка потягивал спиртное в одиночестве дома, похрустывая огурцами. В этом отношении он в определенной степени походил на Иванчева. Виолета обычно пила коньяк, потому что люди искусства, насколько я знал по тем, что жили в нашем городе, употребляли крепкие напитки. Я обыкновенно пил в закусочной стоя, и всегда с удовольствием. У меня не было особых радостей в жизни, а назиданий я не терпел. Лишь Векилов мог давать мне советы, но все равно я пил и не собирался бросать. Начальник ГАИ тоже выпивал, хотя и преследовал за это всех шоферов. Однажды он заставил меня дыхнуть на него, и я сделал это с превеликим удовольствием, потому что презирал его.

В последнее время среди нашей шоферской братии распространился слух, будто изобрели такой прибор, который с большой точностью показывает, сколько алкоголя употребил человек. Но меня это ничуть не волновало, ведь я пил по вечерам, когда движение, как говорил мой бригадир Иванчев, парализовано. Сам же он пил и тогда, когда оно не было парализовано, потому что работал слесарем, а не водителем. Мы с ним всегда хорошо понимали друг друга, поэтому нам иногда доставляло большое удовольствие посидеть на автобазе и поболтать о новой бензоколонке, где недавно начала работать одна симпатичная женщина. Иванчев всякий раз выпивал за ее здоровье по одной «ампуле». Мне эта женщина тоже нравилась, но я отдавал предпочтение вахтерше с химического комбината, которая по-прежнему приветствовала меня и подмигивала, когда я выезжал на своем грузовике с территории. Мы с нашим бригадиром уважали друг друга и поэтому вечером обычно сидели на автобазе под навесом, спокойные и довольные.

— Ты очень усердный человек, — сказал мне как-то Иванчев, — но ты не продвинешься, потому что ты угрюмый.

Он был прав, говоря это. Но самое главное — он прямой человек. Такого бригадира мне еще не приходилось встречать. Видно было, что его переполняет счастье. В последнее время его корзинка с пустыми «ампулами» наполнилась доверху, и бригадир решил их сдать, но потом отказался от этой мысли. Он без сожаления высылал пустые «ампулы» в мусорный ящик, и я преисполнился к нему уважения, потому что лишний раз убедился, что он во всех отношениях похож на меня. Он, как и я, не любил говорить о прошлом. А это очень важно, потому что такие разговоры всегда разнеживают людей. Мы с бригадиром были люди суровые. Я сказал ему однажды, что он тоже угрюмый, и он не обиделся на меня, потому что мы не обманывали друг друга, как это делают порой водители транспортных средств. Оба мы были по природе своей молчаливы, никогда не ругались. Сквернословие присуще болтунам и слабохарактерным. Мы же с Иванчевым люди были железные, не подверженные мелким порокам.

Как-то вечером Гергана встретила бригадира перед автобазой и сказала ему язвительно:

— Товарищ Иванчев, что-то вы в последнее время очень уж сдружились с Масларским…

— А что, это плохо?

— Да нет, но вы как-то уж очень индивидуально…

— Я не понимаю, товарищ Бояджиева, смысла ваших слов.

— А что тут донимать? Вы втянули его в пьянство!

— Все выпивают! Мы с Масларским пьем только вечером, когда движение парализовано. Это не пьянство.

— Одним словом, соблюдаете правила уличного движения?

— Конечно.

— А что стало с бригадой коммунистического труда? Не видно ее и не слышно. План-то выполняете?

— Даже перевыполняем.

— А культура и воспитание?

— Все в порядке. Ходим в кино, читаем романы.

— И много читаете?

— Да, но ввиду отсутствия библиотекарши дело в последнее время приостановилось, некому нас просвещать.

— А как со смежной профессией? Осваиваете?

— Мы с Масларским освоили профессии слесаря и шофера. А он может быть и начальником, но не хочет!

Гергане на это ответить было нечего…

Я долго смеялся, когда он рассказывал мне эту историю, и все хлопал его по плечу. Он улыбался, а во рту его торчали два зуба, так как другие давно повыпадали. После этого Иванчев стал мне еще симпатичнее.

— Так и надо! — закричал я, продолжая колотить его, а он громко захохотал, потом закашлялся и так долго кашлял, что я испугался, как бы из его рта не выскочили последние два зуба. Я принес ему стакан воды, он выпил, и кашель его прошел, а потом он сказал мне, вытирая слезы, что ему крошка не в то горло попала.

— Надо выпить еще «ампулу» для прочистки!

Он чокнулся бутылочкой со стоявшей рядом пустой бочкой из-под бензина и вылил все ее содержимое в рот, задрав голову вверх, как это делают куры, когда пьют воду. Я смотрел на него и видел только два его зуба.

— Вот теперь прошло, — сказал он и выбросил пустую «ампулу».