Несколько немцев — товарищи Бланке бросились к нему и потянули его назад. Он бился у них в руках и бормотал что-то бессвязное.

— Что он говорит? — поинтересовались те, что были поближе.

— Говорит, что немецкие танки дошли до лагеря.

— Он сумасшедший!

— Все может быть.

Тут появился фон Риде. Он подошел к Бланке, вдруг расплакавшемуся, вытер перчаткой катившиеся по щекам Бланке слезы и проникновенно сказал:

— Дорогой мой, еще не наступил тот день! Но и сюда придут наши танки… Я тебя заверяю: придут!

Такие случаи следовали один за другим, и их участников нисколько не беспокоило то, что они в гротескном виде предстают перед историей.

Один венгерский майор, толстый и плотный, закутавшийся в тряпье так, что были видны только его красные щеки, все ходил припрыгивающим шагом, бормоча про себя в состоянии полной сосредоточенности:

— Четыреста пятьдесят семь, четыреста пятьдесят восемь, четыреста пятьдесят девять…

После определенного номера он останавливался, изнуренный, будто после форсированного марша, и, записав цифру в засаленный блокнот, довольно улыбался:

— На сегодня хватит. Завтра на десять шагов побольше.

Из подвала доносились крики молодого немецкого лейтенанта Гейнца Олерта:

— Гитлер в Париже… Хайль! Гитлер в Лондоне… Хайль! Гитлер в Москве… Хайль!

Лейтенант-итальянец продавал ложки, которые мастерил сам; румынский полковник с помощью сложного математического расчета доказывал, ссылаясь на апокалипсис, что 1943 год — это год конца света; другой, утративший память, спрашивал всех, не знают ли, в каком году и в какой день он родился; еще один — на зернах и по ладони угадывал будущее; священники открывали в туманностях библии ясные указания о пришествии на землю антихриста, а любители острых ощущений организовывали похотливые лекции о знаменитых любовных историях или о тайнах индийской любви. Одни толковали свои самые невообразимые сны, другие планировали на последующие ночи новый многонациональный сеанс спиритизма с обязательным вызовом духа Бисмарка. Тетрадь кулинарных рецептов Новака пока была переведена только на немецкий и венгерский языки, а «штабисты» в каждой национальной группе разрабатывали от имени немецкого верховного командования гипотетические планы наступления невиданного размаха, которое должно наверняка освободить их к такому-то дню…

Сильвиу Андроне пугали выводы, к которым он пришел в результате безжалостного наблюдения за себе подобными в течение нескольких недель плена. Иногда у него появлялось такое чувство, что на его мозг опускается пелена тумана, не позволяющая ему понять общую драму. Другой раз ему чудилось, что его самого подстерегает медленное, но неотвратимое умопомешательство.

Но в то утро нового года он проснулся с поразительно ясным пониманием всего того, что должно совершиться благодаря его усилиям и воле. Рана на животе еще не зарубцевалась окончательно, но Андроне боялся попасть в госпиталь. Он голодал, хотя ему и удалось убедить майора Харитона приносить для него сверх нормы кое-что из пайка больных. После всех физических страданий его лицо, будто подправленное кистью художника, все же оставалось красивым и приобрело оттенок одухотворенности. Он был не способен переносить одиночество и чувствовал постоянную потребность выражать свои мысли вслух. Пока не было Харитона, с которым он встречался обычно вечером, Андроне потянулся теперь к священнику Георгиану, хотя и сознавал, что перед ним не может полностью излить свою душу. По крайней мере пока…

Он уцепился за руку священника и шепнул ему на ухо:

— Посмотри на них получше, отец! Они вот-вот все сойдут с ума.

— Мы тоже не далеки от того, Андроне.

— Но мы должны спасти самих себя, отец.

— Как? — с горечью спросил священник. — Думаешь, есть какой-нибудь выход?

— И не один!

— Ну, скажи!

— Надо посмотреть, на чем остановиться.

— Может, ты думаешь бежать?

— Прошу вас хоть на пять минут быть разумным.

— Почему?

— Потому что побег — верная смерть.

— И все же, — настаивал священник, словно зачарованный этой перспективой. — Ты молод. Тебе надо подумать о себе. Все заключенные в тюрьмах или лагерях думают о побеге. Особенно молодые. Ты представляешь, как важно, чтобы хотя бы один из наших добрался до Румынии?

— Представляю! Но это тоже из области всеобщего помешательства.

— Да, ты прав.

— Я просто реально смотрю на вещи, отец.

— И какой же ты выход предлагаешь?

Андроне заговорщически потянул его ближе к себе.

— Пока я хочу, отец, чтобы вы поняли одно: нельзя докатиться до того, чтобы продавать деревянные ложки, делать из костей фигурки голых баб. Нельзя дать навязчивым мыслям завладеть нами. Для этого пять наций прислали сюда достаточно тупиц. И еще пришлют… Вы помните, что я вам говорил однажды в поезде, перед тем как застрелился Джурджа?

— Я только помню, что ты заставил меня подписать коммунистическую прокламацию.

— Тогдашние подписи спасли всех нас от вероятной смерти.

— Но моя подпись наверняка опозорила меня дома. Возможно, я больше не являюсь служителем румынской православной церкви.

— Глупости! Тем остается только догадаться, что мы подписали бумагу под дулами приставленных к виску пистолетов.

— В любом случае я тебе этого никогда не прощу.

— Простите, отец.

— Легко сказать!

— Потому что я еще раз призову вас подписать другие прокламации. Всех до единого призову подписать.

Священник слегка высвободился из рук офицера и удивленно проговорил:

— Ты, парень, с ума сошел?!

— Напротив, отец! — ответил Андроне, нахмурившись. — Я борюсь с сумасшествием других, с инерцией других. Притом в полной ясности ума.

— Уж не намереваешься ли ты перекинуться к антифашистам?

— Детали в следующий раз. Мне надо посоветоваться с Харитоном. Харитон никак не может оставаться в стороне. У меня есть план, который следует тщательно обдумать. И те, кто войдут в нашу конспиративную группу, войдут в историю Румынии. Смею вас заверить в этом. Хорошенько запомните мои слова… А сейчас я хочу есть! Неужели Балтазар-старший не может подбросить нам несколько косточек от жеребца?

— Попытаемся повлиять на него.

— Он верит в бога?

— Не это главное. Сын Балтазара сказал мне, что в ночь капитуляции его отец перешел на сторону генерала Кондейеску.

— Отлично! — Андроне, довольный, потер руки. — Тогда пошли. Мы его сейчас пошантажируем!

— От имени короля?

— Точно!

— Напрямик?

— Зачем напрямик? Деликатно. Впрочем, все, что мы будем делать отныне, должно быть сделано очень деликатно… Понимаете?

Священнику трудно было это понять. Деликатность вовсе не подходила к стилю их нынешней жизни. Корабль, на котором они плыли до сих пор, разломился надвое. Некоторые погибли в волнах войны, другим удалось добраться до берега. Земля, по которой они теперь ступали, была бесплодной и покрытой колючками.

Неожиданно навстречу генералу Кондейеску, тоже вышедшему на прогулку во двор, направился полковник Голеску. На лице полковника играла слащавая протокольная улыбка.

— С Новым годом, господин генерал! Разрешите поздравить вас!

— С Новым годом, дорогой мой! — тихо ответил генерал, удивленный. — Спасибо!

Он растерянно пожал полковнику руку, несколько взволнованный тем, что именно полковник Голеску переступил через предубеждения других, и хотел было идти дальше. Но Голеску обошел его так, чтобы оказаться справа, и пошел рядом с генералом.

— Чудесное утро! — пробормотал полковник. — Как по-вашему?

— Да, — поспешно ответил Кондейеску, чтобы его не сочли невежливым, — Утро очень хорошее.

Последовала пауза, мучительная для обоих.

«Что ему нужно от меня?» — опрашивал самого себя генерал, с недоумением думая об этом маленьком событии, которое спасало его от одиночества, в то время как Голеску исподволь изучал генерала, мучительно пытаясь найти ответ на вопрос: «Как выяснить его действительное настроение?»