Увлечения и задора хватило только на переделку пяти-шести рисунков, в книге же их было больше двухсот… Но все равно миссис Крук выглядела убитой.

- Библия осквернена, - прошептала она.

Потом, поразмыслив, Энн Крук несколько ожила и, пробормотав: «Не ведают, что творят…» - заставила себя еще раз улыбнуться Кате.

Катя, хмурясь, бормотала извинения, хотя ни в чем не была виновата.

Тося и ее приятельница Лида Савельева, лучшая художница колонии, толстушка, с кукольным личиком, голубыми фарфоровыми глазами, пухлыми розовыми губками ожидали возвращения Кати с тревогой… Что им будет от Круков за художества в Библии? Кроме того, они начали бояться, что их накажет бог… Они не могли толком объяснить свой поступок. Хотелось им просто развлечься? Или насолить Крукам? Пусть не тащат их неведомо куда…

- Что мы, пешки? - угрюмо повторяли девочки. Всю жизнь они чувствовали себя принцессами!

Пока шли поиски пропавшей Библии, кто-то ночью пришиб в тамбуре любимого кота Майкла Смита. Это вызвало больше огорчения и разговоров, чем история с Библией. Кот при жизни был хорош - крупный, пушистый и ласковый.

- Он-то вовсе ни при чем… - сердился Миша Дудин.

Смит почернел не столько от горя, сколько от злости на Круков, этих нелепых и жалких чудаков, которые категорически запретили ему разыскать и строго наказать палачей замечательного кота.

Потом Валерий Митрофанович выследил Аркашку и Канатьева, когда они поворачивали тормозные краны, пробуя остановить поезд. Краны, правда, не действовали, но это не смягчило Валерия Митрофановича.

- Могло быть крушение! - вопил он.

- Ну и пусть крушение, - угрюмо засверкал Аркашка угольными глазищами.

- Лучше бы нам в приюте оставаться, - не глядя на Валерия Митрофановича и выворачивая третий кран, мечтательно произнес Боб Канатьев. - С малышами… Они уже с Красной Армией, дома…

Впервые никто не готовил уроки, не занимался. Аркашка собирался оформить это дело официально, объявить всеобщую забастовку, но никому не хотелось связываться и не занимались просто так.

Все это выглядело как полный развал…

Но Джеральд и Энн Крук привыкли работать с детьми в любых условиях. Круки тоже несколько изменились. Мистер Крук стал сдержаннее, он уже не хохотал и даже улыбался редко. А его жена совсем не походила на ведьму, была трогательно приветливой и все чаще обнаруживала умение сердечно и ненавязчиво отвлечь человека от мрачных дум…

Большинство преподавателей все еще держались того мнения, что ребят не следует знакомить с тем, что происходит за стенами вагонов. Майкл Смит развивал такую теорию:

- Представьте, что вы на необитаемом острове. И занимайтесь, как Робинзон, своими делами. Когда он попал на свой остров, в Англии только что произошла революция. Но он о ней и не думал. Он был не так глуп, понимал, что все равно это пока не его дело. И не ныл - хочу домой. Вокруг него бесновались дикари, пожирали друг друга. Но он остался жив и даже спас Пятницу… Наш поезд тоже остров, и вы на нем робинзоны, если не хотите быть просто глупыми ребятишками…

Ларька сурово усмехался:

- Болтает, а поезд увозит все дальше.

Круки обошли вагон за вагоном, доказывая ребятам, что их путешествие на восток единственно правильное решение, что иного пути пока нет…

- Поверьте, мы знаем, как тяжело вам, детям, быть оторванными больше года от своих семейств, - говорил Джеральд, и его широкое доброе лицо покрывалось бисеринками пота от волнения и тревоги… - За стенами наших вагонов бушует невиданная война. Она вызвала крайнее ожесточение. Поверьте, нет никакой возможности договориться о том, чтобы эшелон с детьми мог вернуться домой. Его никто не пропустит, и об этом не может быть и речи. Белые не хотят говорить с красными. Красные не хотят говорить с белыми. И те и другие только стреляют…

- Неправда! - услышал он чей-то ломкий, упрямый голос.

Энн Крук подскочила, как пружина. Она не выносила, когда перечили ее мужу, тем более дети… И хотя мистер Крук пытался ее успокоить, она крикнула:

- Кто это сказал?

Ларька молча выдвинулся вперед, расталкивая неохотно расступавшихся Аркашку, Гусинского и других.

- Прости, дорогая, - поторопился мистер Крук, - мне самому хочется узнать, в чем же я неправ. Пожалуйста, объясните мне это.

- Потому что валите все в одну кучу, - невнятно пробурчал Ларька, насмешливо глядя на Крука. - Красные стреляют, белые стреляют…

- Разве это неправда?

- Неправда! - повторил Ларька твердо. - Может, вам все равно, что красные, что белые, а нам - не все равно!

- Вы, конечно, за красных, Ручкин? - быстро вставил Валерий Митрофанович и оглянулся на Смита, радуясь ловкому ходу.

- А то вы не знаете! - презрительно ответил Ларька. И оживился, снова заблестел зубами в насмешливой улыбке. - Вот, мистер Крук, глядите, я говорю за красных. А кто скажет за белых?

Все молчали.

- Видите, молчат! Думаете, они за большевиков? Они сами не знают, за кого. Вот Гольцов, он что, за красных? Но тоже молчит, за белых говорить не хочет…

Валерий Митрофанович тянулся на цыпочках, глазами ел Володю, но тот, потупясь, продолжал молчать… Аркашка нетерпеливо дергался, всем существом показывая, что он с Ларькой, что он еще лучше бы сказал, просто не успел… И Катя не спускала глаз с Ларьки… Гусинский одобрительно кивал большой головой.

Джеральд Крук поднял руки:

- Я сдаюсь! Извиняюсь, если сказал неправильно… Теперь я задам вам вопрос. Вы хотите уцелеть и вернуться домой?

- Уцелеть!.. - фыркнул Ларька. Это слово никому не понравилось, даже Ростик захихикал.

- За этот год тысячи детей погибли, - не выдержала Энн Крук. - А вы живы…

- Конечно, мы хотим жить, - поднял голову Володя. - Но нельзя жить в поезде! Мы понимаем, что сейчас не можем попасть домой. Но когда все это кончится?

- Впереди - океан! - усмехнулся Ларька. - Спихнут в него белых, и все!

- И нам до океана? - испуганно ойкнул Миша.

Вот этого никто еще не знал.

26

Поздней осенью девятнадцатого года их эшелон, давно миновав Омск, Иркутск, Читу, шел к Хабаровску.

Такой железной дороги - она называлась Амурской - ребята еще не видели… Они смотрели не на тайгу, зеленое море, которому не было ни конца, ни края; не слушали рассказы об Амуре, великой реке, где кишели громадные рыбы, пропускали мимо ушей и байки о золотоискателях и ловцах жемчуга… Не отрываясь, ребята глядели в щели только на дорогу, по которой ехали: заброшенные полустанки, где из прогнивших досок топорщилась высокая, рыжая трава; позабытые ржавые паровозы с проваленными боками; гнилые шпалы… Глядели и час за часом ждали, что их поезд сойдет с рельсов, которые ходуном ходили под колесами и, казалось, вот-вот расползутся по сторонам… Рядом с машинистом сидели Смит и два солдата из американской охраны. Их задачей было не допускать остановки поезда. Останавливаться тут хоть на мгновение никак не рекомендовалось: в окрестных лесах скрывались отряды беляков, в любой момент можно было попасть под обстрел обезумевших тифозных банд недобитых колчаковцев… Машинист и его помощник, лучше других понимая полную невозможность вести эшелон с детьми по такой дороге, то крестились, то бормотали:

- Проскочим…

Особенно страшно становилось ночью. Вагоны вихлялись из стороны в сторону так, что кто-нибудь из ребят то и дело скатывался с нар. Иногда пламя близкого пожара смутными сполохами проникало в теплушку. Несколько раз их будили тяжелые удары артиллерийских орудий, и всегда казалось, что бьют прямой наводкой по эшелону.

До Хабаровска оставалось каких-нибудь сто километров, когда с жутким грохотом поезд остановился…

Это случилось среди бела дня, и сначала все затаились. Молчали, ждали, слыша только стук своих сердец. Потом зашептались:

- Тихо…

- Очень тихо.

- Как ты думаешь, что это?

- Почем я знаю!

- Может, машинист умер?

- Ты скажешь! С чего ему умирать?