Катя с детства приучалась относиться к этим карточкам с трепетным уважением. Про Гаршина, таинственно, полушепотом, словно хоронясь от кого-то злого, мама рассказывала, что его сердце не вынесло торжествующей в мире неправды, унижений, что он глубоко страдал. И за тех, кто мучил людей, и за тех, кто мучился. Что он заболел и в припадке болезни бросился в пролет лестницы. Мученик. Праведник. Смертию смерть поправ… Он и походил на Христа. Во всем этом было много таинственного, глубоко волнующего, что надолго оставалось в памяти и в сердце.
Но пожалуй, особый трепет и счастливые, умиленные слезы вызывала у мамы фигура доктора Гааза, тюремного врача при страшном Николае I. Книжка об этом человеке, его редкостном даре начисто забывать о себе и полностью отдаваться людям, о том, как любовь доктора Гааза к людям побеждала самых закоренелых преступников, стала и Катиной любимой книжкой. Это особенно трогало: не насилием, не новыми слезами, не какими-то материальными средствами, не дай бог оружием, а духом, добротой, любовью побеждались невзгоды, страдания и все ужасы мира… И хотя доктор Гааз никогда не убегал на фронт, Аркашка и Ларька представлялись теперь Кате в чём-то близкими тем святым карточкам, которые так бережно хранила мама…
Но пока Екатерина казнила себя за черствость и непонимание двух покинувших эшелон праведников, остальные по-другому восхищались Аркашкой и Ларькой и завидовали им.
Молчаливый Гусинский демонстрировал своим поклонникам железную мускулатуру. То он медленно сгибал руки в локтях, напрягая мышцы так, что глаза едва не вылезали на лоб. То показывал мощь брюшного пресса, приглашая Мишу Дудина бить изо всех сил. Вздыхая от невыплаканных слез - Аркашка убежал! не взял с собой! и даже ничего не сказал! - Миша бил с таким ожесточением, словно хотел насквозь просадить живот Гусинскому. Но брюшной пресс был на высоте, выдержал.
Эта демонстрация силы должна была лишний раз доказать присутствующим, что Гусинский, следом за Ларькой, по праву рванет в невиданные бои за мировую революцию.
От него старались не отставать даже те, кто не помышлял ни о каком бегстве, а тем более о судьбах революции. Пользуясь тем, что Николая Ивановича снова прорабатывали на педагогическом совете - за бегство двух учеников, один из мальчиков, имя и фамилия которого остались неизвестными, засовывал горящую папиросу огнем в рот и глотал огонь, которого, впрочем, там не было, но зато было много дыма.
Другой стал на голову и заявил, что простоит так до остановки, сколько бы эшелон ни шел.
Но особенной популярностью пользовались рассказы о якобы пережитых страданиях, трагических романах, роковых моментах из их короткой, но уже полной ужасных событий жизни.
Постепенно безудержное хвастовство чем попало начало надоедать. Кое-кто еще восхищался Аркашкой и Ларькой, другие теперь их осуждали.
- Честное слово, я думал, они умнее, - чем-то расстроенный, фыркал Володя Гольцов. - Детство какое-то! Это в четвертом классе бегали к индейцам, да и то - при наших дедушках! А теперь! Сознательные люди! Какие-то дикие выдумки. Ставят себя в смешное положение…
- Ну, ты, одуванчик, - сказал Ростик, приближая почти вплотную свою немытую физиономию к чистому и причесанному Володе. - Дуну - ничего не останется… Может, они на дело пошли.
- На какое дело? - брезгливо отстранился Володя.
- Ну, это, как его… экспроприация. Зря меня не взяли.
- Простите, вы тоже анархист? - отворачиваясь от Ростика и стряхивая что-то с аккуратной курточки, осведомился Володя.
- Ты чего отворачиваешь рыло? - заявил Ростик, хватая Володю за рукав. - Ты чистенький, да? Ну погоди, сейчас узнаешь, кто я такой…
И он обманным движением нанес было Володе довольно подлый удар ребром ладони по шее. В этот примечательный день и Ростику хотелось показать, какой он непобедимый… Но Володя перехватил его руку и резким толчком отбросил Ростика от себя. Ростик едва удержался на ногах.
- Ты чего? - полез было он снова к Володе, но теперь уже плаксиво канюча: - И пошутить нельзя…
Но вскоре исчез, перебрался в вагон малышей, где Валерий Митрофанович почему-то смотрел сквозь пальцы на художества Ростика…
Миша до сих пор не мог забыть, как Ростик экспроприировал у него пшено и масло. Мать дала Мише для обмена отцовские, совсем новые галифе с широкими кожаными нашлепками на коленях и сзади. Галифе вызвало на рынке переполох: ими сразу заинтересовались с полдюжины покупателей. Миша, хоть никогда в жизни не торговал, вел себя так солидно и выдержанно, что сумел получить за штаны максимальную цену: полпуда пшена и четыре фунта растительного масла. Эти три бутылки растительного масла и мешочек с пшеном стали главным сокровищем Миши. Он их постоянно ощупывал, а время от времени и вытаскивал, убеждаясь, что все в порядке. Часто около него оказывался Ростик, и его шумная радость, что у Миши все чин-чинарем, вызывала невольное удивление…
Но однажды Миша развязал мешочек с пшеном и, заглянув в него, испугался. Там было не пшено, а песок. Как в сказке. Как будто наколдовала злая волшебница. Миша кинулся проверять бутылки с маслом. Там болталась какая-то рыжая вода, пахнущая дегтем!.. И пшено и масло сожрал Ростик. Сначала он пробовал отпираться, а потом заявил, что экспроприировал излишки.
- Я что, буржуй? - плача, выяснял Миша.
- А чего? Ясно, буржуй, раз у тебя есть, а у меня нету! - нахально заявил Ростик.
Потом, правда, он целую неделю прятался от Аркашки и навсегда потерял право на общение с ним и с Мишей.
Сегодня Ростику снова не повезло. Едва он начал куражиться над меньшей братией, Миша Дудин велел:
- Уходи из нашего вагона!
Младшие были тоже под впечатлением побега Ларьки и Аркашки на фронт. Ростик попробовал раскидать ближних, но на него навалились сразу человек тридцать, и он постыдно бежал.
Эта победа так воодушевила Мишу Дудина и его соратников, что они уже не могли остановиться и жаждали новых подвигов.
- Аркашка правильно говорил: свобода, так для всех! - провозгласил Миша. - Что это нас все угнетают? Ростик этот… И старшие… Что это мы им поддаемся? Неужто мы такие слабенькие?
Тут они переглянулись, сдвинули головы и зашептались. Потом, после нескольких минут нерешительности, подталкивания друг друга, попыток свалить ответственность с себя на соседа, Миша и еще двое самых решительных направились в угол, где Валерий Митрофанович мирно штопал ветхий носок. Это занятие располагает к благодушию, лирическим воспоминаниям, и даже бдительный Валерий Митрофанович несколько расслабился, делая аккуратные стежки…
- Что вам, мальчики? - спросил он, не поднимая от работы головы, когда Миша и его товарищи подошли и остановились.
- Мы - делегация, - после паузы твердо сказал Миша, видя, что его друзья решили молчать.
- Что? - удивился Валерий Митрофанович, сразу вскидывая на них свои глазки-буравчики.
- Делегация… Нас уполномочил весь четвертый класс, - загалдели все трое.
- И мы вас свергаем! - Миша торжественно взмахнул рукой, но тут же добавил: - Вы не обижайтесь, Валерий Митрофанович, мы не вас одного, а свергаем всех учителей… - И он снова картинно взмахнул правой рукой. - Поцарствовали! Хватит! Попили нашей крови! Даешь свободу! Мы что, не люди?
- Это еще что такое? - Валерий Митрофанович поневоле отложил иголку и встал. Ребята несколько попятились. - Распустились! Вот к чему приводит безответственная болтовня о свободе, уравниловка, когда и учителей лишили чинов, анархия. Полюбовались бы господа большевики, до чего довели детей! Марш на место, не то всех оставлю без обеда!
- Тогда, - насупившись, сказал сосед Миши, который очень не любил, чтобы на него кричали, - мы выберем комитет и будем с вами бороться!
Неизвестно как бы реагировал Валерий Митрофанович на такую перспективу, но тут вагон так дернуло, как будто пол куда-то выскочил из-под ног. Все попадали, даже Валерий Митрофанович. Когда они поднялись, то поняли, что эшелон остановился.