«Федя! Сыночек мой! Теперь я остался совсем один. Мать похоронили после первого налета. Она посылку тебе сготовила, носки теплые да варежки, так что теперь не замерзнешь там, на позициях. Жалко мне мать, а может, и лучше, что она умерла, мучений не увидит. Коля наш ушел в партизаны, а я отказался…»
Ложатся неровные строчки на листок бумаги. И думает старик о том, как удастся ребяткам переправить письмо через линию фронта.
«Теперь Петру надо, — подумал Степан Кузьмич. — Пусть не беспокоится».
Петр тоже работал когда-то на станции. Это он был десятником, когда через реку начали строить железнодорожный мост. Он хорошо строил этот мост, а потом, шесть лет спустя, стал инженером.
Степан Кузьмич разглаживает помятую бумагу и вздыхает. Потом поднимает голову и смотрит на печь, где спит кочегар Ильюшка.
Ильюшка пришел из деревни навестить Степана Кузьмича и, если можно, сманить его со станции. Теперь Ильюшка спит и видит, наверное, сны.
«Разбудить его, что ли? — подумал Степан Кузьмич. — Может, это он просто сам надумал?»
— Ильюшка, — тихо и смущенно позвал он кочегара. — Скажи, Ильюшка, может, это неправда?
Парень завозился, поднял над подушкой свою кудлатую голову и сердито ответил:
— Надоел ты, дядь Степан, сказано — и баста!
— Сказано, сказано, — проворчал старик. — Только что́ сказано — неизвестно.
А парнишка повернулся на другой бок и тут же заснул.
— Даже поговорить лень, — обиделся Степан Кузьмич.
Подержав на кончике языка огрызок карандаша, он старательно вывел на бумаге первое слово: «Петя!»
— И какой-то ты сонный, — сказал он кочегару. — В мирное время спал-спал — не выспался. Теперь спишь.
Но Ильюшка не ответил.
Степан Кузьмич вздохнул и продолжал письмо.
«…А мост твой, Петя, Колька хочет взорвать. Говорит, что так надо, чтобы немцам дорогу нарушить. Я и сам знаю, что надо, а только обидно, что ты строил-строил, тебе награду за него дали, а он подложит динамиту — и нет моста. Я все время думаю об этом, и мне не спится. И если бы мать была жива, она тоже не спала бы. И обижалась бы на Кольку…»
Листок кончается, и старик думает о том, как умирала мать, как будут плакать ребята, когда узнают про это.
Косые тени падают от веревки, на которой висят Ильюшкины портянки. И когда старик вздыхает, пламя у лампочки в фонаре удлиняется, и тень на стене тоже становится длинной и кривой. Шуршат тараканы в углах, попискивают мыши в подпечье, и все это расплывается в сознании Степана Кузьмича, когда он вспоминает старуху. Тихие слезы заливают ему глаза.
«Ребятки мои милые», — думает старик и отодвигает от себя письмо, чтобы на нем не остались слезы.
Далекий голос паровоза отвлекает его внимание. Паровоз, как малое дитя, на что-то жалуется. Голос его слабеет и слабеет, становясь все беспомощней и тоскливей.
— Замучили машину, затаскали, гадюки, — шепчет старик и, навалясь грудью на стол, торопливо заканчивает письмо.
Потом берет конверт и медленно выводит на нем адрес сына. Обратный адрес он не указывает. Все равно никто не сможет ответить ему до тех пор, пока не прогонят немцев.
Старик отодвигает краешек занавески и смотрит на улицу. За водокачкой встает чистое и медлительное утро.
— Вставай, Ильюша, — говорит старик, — торопись.
Кочегар минуту сопит. Потом он спускает босые ноги и левой рукой снимает портянки со шнурка.
— Так как же? — спрашивает он.
— Никак, — говорит старик, — все равно никуда не пойду.
— Значит, остаешься?
— Нечего меня уговаривать, — хмурится старик. И, прикрутив фитиль лампочки, дует на огонек.
— Ну прощай, — сердится кочегар, пряча письма в подкладку фуражки. — Только я-то уж знаю, что мне теперь попадет за тебя. Скажут, уговорить не сумел… А насчет моста ты уж не сомневайся, — добавляет он, — придется взорвать. Дело такое.
— Я и не сомневаюсь, — говорит Степан Кузьмич. — Только я никуда не пойду.
— А если тебя убьют?
— Им нет выгоды меня убивать, — убежденно отвечает старик. И угрюмо смотрит в окно.
Кочегар уходит.
Степан Кузьмич взбирается на полати. Он долго ворочается там и никак не может уснуть. Вспомнился вдруг Остап, его напарник.
Остапа вызвал комендант станции и предложил вести состав до следующего перегона. Машинист наотрез отказался.
— Что скажут люди про меня? — сказал он коменданту с тоненькими усиками и бледным одутловатым лицом.
Остапа повесили у водокачки.
Ночью кто-то снял его труп, а поезд по-прежнему не ушел со станции.
Комендант угрожал пистолетом, бегал по железнодорожному поселку, искал машиниста. Люди молчали. Никто не выдал Степана Кузьмича. Никто не сказал, что он был когда-то машинистом и ему жал руку в Кремле Михаил Иванович…
Забылся наконец старик. Но в забытьи тоже продолжалась жизнь. Он видел мост, построенный Петей, и осоку, в которой прячется его сын Николай. В руках Николая длинный провод, и он напряженно смотрит во тьму.
«Все-таки придется взорвать, отец».
«Может, как-нибудь по-другому можно? — говорит ему Степан Кузьмич. — Ты все взрываешь. И паровоз мой взорвал, и водокачку».
«Что ты понимаешь? — говорит Колька. — А Остапа-то они повесили?» — вдруг спрашивает он.
И старику делается горько.
«Ну тогда скорее взрывай».
И сын соединяет провода. Он соединяет провода, а по мосту идет немецкий комендант с бледным лицом и целится из пистолета в Николая.
«Ты что же, скрываешься?» — кричит он, и усы его становятся длинными-длинными, а дуло пистолета тоже растет и превращается в пушку.
«Взрывай же! — кричит сыну Степан Кузьмич. — Что же ты ждешь?»
И, вскинув винтовку, стреляет в усталые и бесцветные глаза офицера.
А офицер все идет на Кольку и продолжает кричать:
«Ты что ж, скрываться вздумал? »
Старик просыпается. В дверь барабанят приклады винтовок.
«За мной пришли», — екает у него сердце. И он идет открывать дверь.
Солдаты входят боком, тыча в стороны дула своих автоматов.
— Пошли, — говорит комендант.
Степан Кузьмич надевает свою железнодорожную шинель и свертывает цигарку.
— Ну! — нетерпеливо говорит комендант.
— Нечего понукать, — отвечает старик, — не запряг.
И, только закурив, выходит впереди конвоя.
— Ты поведешь паровоз, — говорит комендант. — И мы тебе за это заплатим.
— Зачем мне плата? — спрашивает Степан Кузьмич. — Я довезу вас бесплатно. — И он сворачивает к путям. — Здесь ближе.
На первом пути стоит длинный состав с паровозом во главе. На платформах тяжелые танки с крестами на броне, автомашины, прожекторные установки и разобранные самолеты. Их охраняют солдаты в стальных касках.
— Ну, поторапливайся! — кричит комендант. — Ползешь как курица.
— Я старик, — говорит Степан Кузьмич. — Я уже отвык торопиться.
Комендант стискивает рукоятку пистолета так, что пальцы его становятся белыми, но пересиливает себя.
«Я знаю, что тебе невыгодно в меня стрелять», — улыбаясь, думает Степан Кузьмич и идет еще медленнее, сворачивая на ходу новую цигарку. Закурив, он всматривается в товарные вагоны.
«Семь, восемь, девять… — считает Степан Кузьмич. — Тридцать вагонов по пятьдесят человек, полторы тысячи солдат. Большая могила выйдет».
И, выплюнув окурок, старик торопливо подходит к паровозу.
— Вот мы и поедем с тобой, — с грустью, как живому, говорит он, взбираясь по ступенькам.
Комендант что-то приказывает солдатам по-немецки, и трое из них взбираются на паровоз.
— Почетная охрана… — с улыбкой произносит Степан Кузьмич. — Кидай уголь! — вдруг сердито говорит он одному из конвоиров и показывает глазами на лопату.
Конвоир нерешительно смотрит на остальных. Те кивают головами, и он, спрятав пистолет, начинает кидать уголь с тендера в лоток.
Состав медленно набирает скорость.
Степан Кузьмич отходит от реверса и прощальным взглядом окидывает станцию. Мимо паровоза проплывает взорванная водокачка, которую так и не успели исправить немцы, озябший палисадник и ветки голой рябины, в которой суетятся синицы.