— Я не знаю, в каких обстоятельствах я должен вам помочь, — возразил серьезно Сергей Андреевич, — но только заранее предупреждаю вас: не в денежных, потому что я, как всякий порядочный чиновник не из трущобы какой-нибудь, взяток не брал, жил жалованьем, а в Петербурге жизнь дорога; стало быть, капиталов у меня быть не может.

— Капиталов нам не нужно, — начала с улыбкой Прасковья Андреевна, видимо принуждая себя быть любезной с братцем.

— А ж полагаю, они-то именно и нужны, — прервал Сергей Андреевич, — я не позволю себе, конечно, вмешиваться, подавать советы, устроивать и расстроивать, а я так просто спрошу… так как это уж решено, без сомнения, с согласия маменьки…

— О мой друг!.. — протяжно воскликнула Любовь Сергеевна таким тоном, что было ясно, что она протестует.

— Без сомнения, маменька объяснила и Катерине и… вам, — продолжал Сергей Андреевич, слегка обратясь к Иванову, — что у Катерины состояние очень ограничено, запутано, расстроено, вы это знаете?

— Я… слышал, — отвечал, сконфузясь, Иванов, которому никогда ничего не объясняла Любовь Сергеевна, но который знал все довольно подробно. Более всего его конфузил официальный тон братца.

— Какие же ваши планы? — продолжал спрашивать Сергей Андреевич. — Чем же будете жить?

Иванов вспыхнул; подобный вопрос, сам по себе щекотливый, в особенности щекотлив для человека молодого.

— Можно жить со всяким состоянием, — отвечал он. Сергей Андреевич проглотил чаю и усмехнулся, прикрываясь стаканом.

— Я к тебе писала, мой друг Серженька, — сказала Любовь Сергеевна, — что это тут затеялось… так скоро, что я не успела и опомниться. Теперь, мой друг, как ты сам решишь, а я больше не могу!..

Катя взглянула на свою старшую сестру.

— Братцу тут нечего решать, маменька, — тихо возразила Прасковья Андреевна, — вы знаете, что вы своим согласием составляете счастье Кати и Александра Васильича, стало быть, тут и говорить больше нечего. О состоянии их, братец, можете также не беспокоиться: я отдаю Кате мои деньги, что мне от крестной матери оставлены; им будет чем с избытком прожить.

— Я тебе писала, мой друг, — сказала еще раз Любовь Сергеевна.

— Как велик ваш капитал? — спросил Сергей Андреевич сестру.

— Пять тысяч рублей серебром, — отвечала она.

— Капитал!! — повторил сквозь зубы Сергей Андреевич.

— В столицах деньги дешевы, братец, — возразила Прасковья Андреевна, — а здесь это хороший капитал.

— Может быть, — сказал он.

— И очень. Посмотрите, здесь женятся служащие, и меньше этого берут.

— Может быть; не знаю.

— Конечно, братец, как кто станет жить…

— Вы точно меня усовещеваете, — прервал он, — мне-то что же? Если вам угодно знать мое мнение…

— Мы хотели просить вас, братец, — прервала в свою очередь Прасковья Андреевна, — чтоб вы постарались об одном: место бы получше, повиднее Александру Васильевичу. Вам это так легко… Что ж он, в самом деле, только писарем…

Сергей Андреевич улыбнулся и, повернувшись к ней спиной, облокотился о стол.

— То есть вы не хотите ни мнения, ни совета, а требуете помощи, — проговорил он, — так!.. Как вы думаете, легко это — достать место? — вдруг резко спросил он Иванова.

— Каково место, — отвечал Иванов. — Вам, я думаю, никогда не трудно, особенно такое неважное место, какое бы желал я…

Он покраснел, сказав это.

— Вы понимаете, что нужно делать для этого? — продолжал спрашивать Сергей Андреевич.

— Сказать тем, от кого зависит…

— То есть попросить их?

— Да.

— У меня есть правило — никогда не просить. Вы понимаете, я слишком важен, чтоб просить, я не должен терпеть, если мне откажут. Я буду просить заместить писаря; если какой-нибудь советник или председатель не уважит моей просьбы, я должен столкнуть с места этого советника или председателя… Вы понимаете эти отношения, этот point d'honneur — вы понимаете?

— Но, братец, — вмешалась Прасковья Андреевна, — зачем же вам просить? Тут не нужно ни просьб, ни хлопот, ни чего-нибудь такого, чтоб могли счесть, что вам делают одолжение. Просто чтоб только обратили внимание на заслуги…

— На чьи заслуги?

— На заслуги… вообще на Александра Васильича.

— Это называется рекомендовать. Я должен быть уверен в том, кого рекомендую.

— Но разве вы не уверены, братец?..

— Не беспокойтесь, сделайте одолжение, — прервал ее Иванов, — я не желаю ничем затруднять Сергея Андреевича.

Сергей Андреевич засмеялся.

— Вот видите ли, — сказал он очень приятно Иванову, — женщины ничего не понимают. После всего, что я говорю, она еще готова настаивать! Вы не можете вообразить, что такое иметь дело с дамами! В вашей палате их не бывает, нет?

— Нет… — отвечал Иванов, озадаченный этим вдруг развязным тоном.

— Дамы — это беда! с просьбами, с пенсиями… дай им невозможное, вот как она…

Любовь Сергеевна была в восхищении, что Серженька так внезапно одушевился.

— Я вас не понимаю, братец, — сказала Прасковья Андреевна.

— Ну, я не виноват, — сказал он, вдруг так же внезапно омрачившись, встал из-за стола и вышел.

День прошел, по обыкновению, однообразно и томительно; даже Иванов и Катя были невеселы, несмотря на то что Прасковья Андреевна, несколько раз застававшая их в молчании и раздумье, говорила им:

— Полно вам! какие вы еще дети! мало ли что бывает на веку, так обо всем и горевать?

Сергей Андреевич был так сумрачен и грозен, что пройти мимо него было страшно. Как нарочно, он не удалился в свою комнату, но удостоивал сидеть в гостиной с матерью и старшими сестрами или вдруг появлялся в зале, где были жених и невеста, прохаживался, бросая взоры на столбы, поддерживавшие потолок, и останавливался в немом и загадочном созерцании этих столбов.

— Крышу надо бы поправить, Серженька, — раздавался дрожащий голос Любови Сергеевны из гостиной… — Что ты говоришь, мой друг? — спрашивала она, не дождавшись не только ответа, но и вопросительного междометия.

— Я ничего не говорю, — произносил Сергей Андреевич.

— Нет, я о крыше. Все денег нет… Ох ты боже мой! Боже мой, боже мой!.. А тут еще…

Остальное старуха как-то шептала или ворчала между вздохами.

Иванов уехал рано, даже не дождавшись вечера: ночевать он не смел остаться. Катя провожала его, умоляя не засесть в каком-нибудь овраге и лучше ночевать на дороге. Любовь Сергеевна и Сергей Андреевич слышали это — и никто не сказал ни слова.

И опять точно так же протянулось несколько дней…

Всякое правильное развитие, говорят, должно совершаться медленно, не торопясь, без скачков. Отчего же у людей, чья жизнь идет однообразно, без потрясений и видимых переворотов, складывается по большей части тяжелый и скучный характер? Отчего для них не бывает счастья? Их энергия переходит в упрямство, и это упрямство проявляется в пустяках, в брюзжанье, в мелком притеснении, их мужество полно эгоизма, сострадание в них умерло от скуки; если осталась доброта сердца, она какая-то пассивная, покорная, неспособная волноваться за других, неспособная негодовать, предлагающая в утешение одно терпение… потому что сама отерпелась и, при конце жизни, вынесла всю тоску жизни, не находя в себе уже ни сил, ни желания противиться тоске и освободиться от нее; она воображает, что и другие могут перенести так же легко… Такова, с редким исключением, большая часть людей, проживших даром… Обвинять их, конечно, нельзя: не всегда они виноваты. Скажут: кто ж мешал им в молодости, когда еще кипели силы и волновалась и возмущалась душа, решиться на что-нибудь, на какой-нибудь выход из положения, которое неминуемо должно было убить их нравственно и не принести никакой видимой радости? Кто мешал? А средства? Кто перечислит, сколько путаниц, разных мелких отношений, нежнейшей деликатности, материальной невозможности, задерживая этих несчастных людей в их глуши, в их среде, в их скуке, задерживало до конца нравственной жизни, когда уже прошла охота, да уже и не к чему было?..