Через некоторое время оба матроса, свежие, чистые, в старых, но опрятных мундирах, в киверах и начищенных сапогах, явились к адмиралу.

– Какие молодцы! – сказал Путятин. – Смотрите, братцы, не ударьте лицом в грязь. Без офицеров пойдете... С богом!

«До матросов у нас дела никому нет, – подумал Сибирцев. – Правда, оба они произведены!»

Сибирцев за них отвечает. Он должен был бы с ними идти. Какую-то японку они сегодня заметили, когда утром шли. Но теперь их вызвали к матери губернатора. Кажется, никто не придавал этому особого значения. Полезла всякая чушь в голову, так что Леше самому стало стыдно, и он отбросил все подозрения.

– Ну как решил наш самодур? – подходя к нему, спросил Колокольцов.

...Ноги и руки матросов ныли от работы и гребли.

В сопровождении мецке и переводчика с фонарями Сизов и Маслов вошли в город. С моря подул ветерок. Вокруг мрачно и пусто. Проходили отстроенными кварталами. Перешли мостик через канал в камне. Из тьмы выступила черная блестящая стена, вся в косой белой лепке решеткой. Это украшения богатых домов. Называется трепанг.

Переводчик откатил широкую дверь, и вошли в какое-то тусклое, мрачное, но просторное помещение, как в пустой сарай. Дальше матросов провели через садик. Около них засуетились какие-то люди. Опять вошли в сени, на сапоги матросам надели большие туфли и подвязали шнурками. Все поклонились матросам. Переводчик исчез.

Сизова и Маслова провели длинным коридором со стенами из бумажных ширм. Справа ширмы выходили в сад, их сотрясали порывы ветра. Ввели в комнату.

Вышла важная японка с высокой прической. Лицо сильно выбелено, похоже на маску, краска наложена, кажется, в несколько слоев. За ней стояла маленькая смугленькая девушка с крепким круглым лицом, в опрятном сером халате и белых туфельках.

Сизов остолбенел. Он готов был провалиться сквозь землю. Его поймали! Важная пожилая японка – та несчастная женщина, которую схватил он с соломенной крыши, проносившейся мимо корабля. А скуластую девушку японку... Он узнал ее в мгновение. Она изменилась. Месяца не прошло, а казалось – минули годы... Лицо ее стало округлым, гладким и странно матовым, что-то постное было в нем, как у молоденькой богомолки. Но каким же чудом из деревни, где рыбаки помогли спасаться матросам, Фуми, которую он помнил, вдруг, как по щучьему веленью, попала сюда, в город, в дом губернатора? Сизов растерялся и не знал, как тут быть. Он привык за годы службы, что следует скрывать то, что сейчас выставлено, как напоказ.

– Фуми! – невольно вырвалось у него.

Старая красотка опустилась перед матросами ниц, и так же встала на колени и поклонилась девушка. Мать губернатора увела Маслова в дверь. Сизов и Фуми остались.

На столе поставлены кушанья: горячий чай, сакэ в кувшинчиках, красное резное блюдо, изображающее рыбацкий корабль, и в нем рыба тай, вся в украшениях, в хризантемах, в редьке в виде облаков. Тут же соусы, множество ракушек. И круглые хлебцы, видимо выпеченные нарочно для гостей, на большом американском серебряном блюде мясо, порезанное ломтями, как подается блюдо в кают-компании Витулом, когда он обносит стол.

Фуми смотрела испытующе. Матрос видел, что она как бы остерегает его. Ее большие черные глаза горели недобрым светом. В них не было ни тени былого огня, ласки и нежности, с какими она смотрела на него, когда встречались при лунном сиянии в соснах на берегу моря, при теплом ночном ветре. Она как запуганный и крепко пойманный зверек.

Как могла мать губернатора узнать? Откуда привезли сюда Фуми? Петруха и сам, кажется, струхнут и за нее, и за себя.

Вошла служанка, пала на колени, ушла снова и внесла и расстелила постель. Служанка, сияющая, хорошенькая, даже соблазнительная, ободряюще взглянула на Петруху.

Когда старуха, мать губернатора, вышла с Масловым, она, важно опустив руки и полусогнувшись, словно от тяжести прически и пояса, засеменила по длинному коридору.

Матрос шагал следом.

Мать губернатора остановилась около какой-то двери, как бы не решаясь открыть. За дверью тихо. Отворив, она с поклоном пригласила Маслова. В комнате молча сидели старые японки и японцы, горели фонари и свечи, дымились курильницы, стояли чайники, чашки с чаем и печеньем. Люди вставали, уходили куда-то в глубь комнаты, кланялись там, как в церкви, и опять садились на свое место. Сакэ совсем не дали, чаю давали мало и редко, а время шло медленно.

В ночь, идя с самураями домой в сплошном ограждении фонарей, Сизов спросил у товарища:

– Как у тебя?

– Вроде поминки по ком-то были, – ответил Семен очень недовольно. – А ты как?

– Я тоже... молился, – ответил Сизов.

Сакэ от него не пахло. Если и выпил, лишь малость.

– Адмирала не подвел?

«На Фуми, видно, был донос. Японцы дознались. Как и на всех, кто знаком был с матросами. Но в те дни, – думал Петр, – когда мы жили в их деревне, ее никто не трогал. Ждали, когда уйдем. Лучше молчать. У них все не как у людей – и пилят, и гребут наоборот».

Но какое тепло вдруг разлилось в воздухе! Как парное молоко. Ветер стих.

Евфимий Васильевич вышел из храма. Завидя вернувшихся матросов, он подошел. Оба были трезвы.

– Ну вот, я вам говорил! – обратился он к Сибирцеву. – Все обошлось как нельзя лучше! Волоса с их головы не упало.

Путятин знал, что офицеры во всех флотах мира считают, что матрос при первом недогляде за ним, как свинья, нажрется винища.

«Как мне научить их о людях заботиться? – думал адмирал про своих офицеров. – Ведь вот новый устав гуманен!»

«Японцы гордятся, что у них женщина осмеливается действовать по-европейски. Эйноскэ уверял, что Исава-чин и Цкуси Суруга но ками стараются ввести западные, новые обычаи даже в своих семьях. Тем более что мать Цкуси уже без всяких услуг и свидетелей жила у нас на корабле...»

Кавадзи сидел этой ночью у жаровни с углями. На дворе было тихо, и рамы окон не стучали.

Кога уверяет, что японский солдат европейского типа должен быть беспощадным, уметь перепилить канатом живого врага, не жалея его. К войне надо готовиться, иметь железное сердце. Рыцари Японии не должны носить мешки с рисом из интендантских складов нищим детям. Требуется совершенно обратное действие. Воины должны брать пример с Америки.

Кога напоминает, что по-китайски иероглиф «война» означает «подавление восстания», то есть наказание бунтовщиков, отступников. Кога убежден, что в Америке вырастают мужественные, стойкие солдаты.

Кавадзи думает о том, что западный человек знает лишь японское коварство. Перри считает японцев лжецами. Но никто пока не знает, на какие жертвы ради благородных идей способны японцы. Столетиями люди этой закрытой страны ловили каждое доносившееся к ним слово ученых, философов и поэтов, старались понять каждую мысль, долетавшую к ним из иного мира.

Глава 22

ЗАБОТЫ АДАМСА

В эту ночь наконец все выспались спокойно в Симода, в деревне Какисаки, где находился храм Гёкусэнди, и на «Поухатане». Хотя пети-офицеры предупреждали команду с вечера, что русским нельзя доверять, они могут ночью прорваться и еще раз сделать попытку захватить корабль, а что все остальное – дипломатия и басни. В такие глупости мало кто верил, однако мордобой и наказания имели свое действие, люди спали крепко, но как бы с будильником, ожидая звонка и помня, что повод для нового избиения младенцев уже подготовлен.

Японцы в городе действовали точно так же. Русские в Какисаки еще с первого дня ухода в плаванье так подготовлены ко всевозможным трудностям, их так застращали офицеры и унтера коварством англичан и азиатов и множеством опасностей, таящихся всюду, о возможных нападениях говорилось столько раз и такая требовалась бдительность и долго все были так напряжены, что к этому привыкли и все спали спокойно, полагаясь на бога, а что будет, то будет.

Утром машина заработала на полный ход. Первыми поднялись японцы. Их чиновники явились с рабочими туда, где черными страшилищами, жерлами в разные стороны лежали артиллерийские орудия с «Дианы». Но как за них браться и перетаскивать – никто не знал. Японцы кричали, но у них пока ничего не получалось.