Мимо храма, куда возвратился с праздника адмирал, двигалось множество японцев, молодых и старых, с женами, детьми и внуками, все с украшениями в руках, в яркой одежде, останавливаясь, низко кланялись на ворота храма, многие входили во двор и в храм, кланялись изображениям и все спрашивали, где Путятин.

Дежуривший офицер Пещуров показывал на дверь сбоку от алтаря. Японцы кланялись двери Путятина.

Вечером зажглось множество разноцветных фонарей. Люди шли и шли. Во тьме плыли оранжевые шары, голубые рыбы, огненные карпы, зелено-желтые драконы... Бедная, нищая Хэда засияла, как волшебный мир.

Маршировали в ногу молодые рыбаки и в несколько голосов что-то пели по-японски, а потом все подхватывали припев:

Запевалы опять начинали по-своему, а хор подхватывал:

– Это они про Евфимия Путятина, – сказал Гошкевич, стоявший у ворот с офицерами и наблюдавший с интересом за движением.

Иосида появился, сказал, что ему очень нужен адмирал, срочно, есть государственная измена.

Двое стариков матросов и двое японских судостроительных стариков напились, по его словам, сакэ, не стоят на ногах, они двигаются с большим трудом, обняв друг друга, вчетвером по улице, и надо послать патруль их арестовать.

Гошкевич велел часовому гнать доносчика, а сам ушел.

Дни шли быстро.

В воскресенье, во время занятий, Оюки вдруг едва коснулась руки Алексея, потом повела головой, чуть тронула пышными волосами его щеку и настороженно вздрогнула.

– Что такое? – спросил он, чувствуя ее тревогу.

Оюки быстро встала и откатила широкую раму, заклеенную прозрачной бумагой в решетнике.

Вечерело. В доме, где жил Алексей, всегда свежесть, но сейчас почувствовался чистейший и душистый воздух весеннего леса.

– А на нэ... Коо ке те... – значительно прошептала Оюки и подняла свои огненные большие глаза. – Это со-ро-вей!

– Соловей? Коокетё? – спросил Алексей.

Коо ке те... коо ке те... – торжественно защелкал первый соловей. Коо ке те... коо ке те... коо ке те...