Когда в сумерках офицеры, напевая хором русские песни, возвращались на судно, их остановил древний старик с седой бородой.

— Ты, что ль, батюшка, капитан будешь? — спросил он.

— Я, дедушка! — ответил Геннадий Иванович. — Что за нужда?

— Ступай, дедушка, своей дорогой, не занимай пустыми разговорами, — сердито сказал старику Машин.

— Прощения просим, — поклонился тот.

На берегу стояла толпа народу.

Слышался тенор Шестакова. Песню подхватил матросский хор. Послышался бубен, удалой посвист, топот многих ног и бабье повизгивание.

Подвыпивший Халезов запел баритоном «Не белы снега». Офицеры дружно подхватили, заглушая удалявшийся матросский хор.

— Наши загуляли! — с удовольствием говорил на борту «Байкала» боцман Горшков. — Не зевай, как подойдут, — предупредил он молоденького матроса.

К концу месяца бот «Камчадал», по распоряжению Машина, доставил с острова Медного трехлючную и однолючную байдарки и трех алеутов. К этому времени транспорт «Байкал» был снабжен и отремонтирован.

Снова погрузили на судно порох…

Утром 30 мая дул тихий западный ветер. Все население Петропавловска вышло провожать офицеров и матросов «Байкала».

На транспорте подняли паруса. Снова закурились дымки на Камчатских сопках. «Байкал» ответил из своих пушек. Машин, вытирая глаза платком, стоял на песке.

— Нравится мне, как он укрепил Петропавловск, — говорил Халезов. — Лишь бы подвоз был снаряжения и продовольствия. И зорко следят за морем.

— Видно, последние грабежи китобоев, когда тут батарею на дрова разобрали, заставил их за ум взяться, — ответил Невельской.

Тяжелые, крутые сопки поплыли мимо корабля — «Байкал» вышел из «ковша».

Через неделю стало заметно холоднее, и на ночную вахту офицеры надевали тулупы и теплые шапки; чувствовалось, что где-то неподалеку плавающие льды. За кормой тонули в море конусы Курил.

За обедом повар подавал оленье мясо, камчатских сельдей, соленых лососей и крабов.

— Удивительное чувство! — говорил мичман Грот. — Примерно то же самое испытывал я, когда шли у Горна и я увидел на Огненной земле дым... Вот, видишь землю, она близка...

— Да, вон там люди, тоже виден дым. А мы идем мимо, — сказал Ухтомский.

— Хочется подать сигнал.

— К сожалению, здесь суда не редкость, — заметил Казакевич.

— Живет же там кто-то, — замечали матросы.

— Офицеры сказывают — наша земля, русские живут и дикари тоже.

Пошел дождь, и очертания Курил исчезли. Подул ветер со снегом.

Невельской спустился в кубрик.

— Подобин! — крикнул капитан.

Матрос спал. Его стали расталкивать, но он спал.

— Боцман Горшков!

Горшков приподнял матроса.

Подобин открыл глаза, но спал, с отчаянием и с мукой во взоре, и ничего не понимал.

— Встать! — крикнул боцман, и матрос сразу очнулся, вылупив глаза.

— Почему ты не переоделся? — спросил капитан.

— Даже сам не знаю.

Матрос снял мокрую одежду, сложил на сушку к железной печи, лег и сразу же заснул.

— Надо следить, господа, — сказал Невельской офицерам, проходя с фонарем.

— Я прошу вас, отдайте наконец «Парижские тайны», юнкер, сколько можно держать! — говорил в кают-компании под стук ножей и вилок мичман Грот юнкеру Ухтомскому. — Уж, кажется, давно моя очередь...

— Я не могу уснуть без парижского романа, мичман...

— Это нездорово, так развивать воображение... читайте Дюма, а Сю отдавайте...

Штурман Попов с невольной обидой слушал подобные претензии товарищей друг к другу. Они напоминали о различиях, почти забытых за год. Подпоручик знал по-английски, но ведь это язык тружеников моря, а по-французски лишь кое-что. Говорят, «Тайны» тоже переведены. Он по-французски не мог так свободно читать, как мичман и лейтенанты. «Королева Марго» переведена, он прочел ее, а Халезов — «Тайны».

...Насмотрелись на Камчатский полуостров с его железным берегом сплошных скал, на стаи касаток, разрезающих в самый сильный шторм злые волны. Океан даже в хорошую погоду кажется качающейся огромной площадкой от горизонта до горизонта. И, наконец, Курилы в снегу, похожие на вершины затопленных вулканов, торчащих из глубочайших в мире впадин, и быстро поднявшиеся вверх, как сахарные головы, до самых облаков и даже уходящие иногда в облака и выше. Вечером эти горы круты, черны, страшны. А вообще-то, когда вахта закончена и выпит горячий грог, то хочется послать все это к чертям, забыться с книжкой на койке, при свете фонаря со свечой... Где-то каштаны на бульварах и хорошенькие женщины, прелестные кокотки в вечерних платьях с открытыми плечами. Или самые нарядные дома с разноцветными жалюзи и балконами. Потоки фаэтонов, экипажи всех родов... Театры... Кафе в садах и на тротуарах. Цветные зонтики. Дамы, проезжающие в открытых каретах, под вуалью и без вуали, в шляпах с цветами на полях.

У моряка в его угрюмой прокуренной каюте, куда заглянет вестовой за мокрой одеждой да еще обругает своего офицера, в мечтах и книгах тоже есть все, что и в самых прекрасных шумных городах...

Иногда воображение так разожжет кровь, что спасает лишь трубка, свисток боцмана, шквал, дикие удары ветра, сорвавшийся гик, лопнувший парус, качка, море наносит удар за ударом, вышибая все попытки предаваться соблазнам воображения... Вымотает, выбьет, и тогда повалишься и спишь без снов и без стонов.

Гейсмар, с его жестким профилем, спрашивает, тыча пальцем на карту в кают-компании:

— Почему вы думаете, что иностранцы могут занять устье Амура? Зачем им? Ведь они верят картам... Ложным картам!

— Обязательно займут! — отвечает капитан. — Их эскадры всюду, где бы мы ни стояли! В Рио, в Вальпараисо.

— Что они возьмут здесь?

— Они занимают станции всюду, где их торговые пути. Здесь их китобои. В мире ими уже все занято! Все! Нечего больше занимать? Нет! Американцы появляются на Тихом океане! Победа над Мексикой. А им всюду перейдена дорога. Вот вам мое честное слово — они пойдут в Японию и к нашим берегам. Они и торгуют и грабят на Чукотском мысу, на Камчатке. Пока весь океан в сфере интересов этих двух держав. Всюду Джек и английский дух.

Пришел матрос и сказал, что несет много плавникового леса.

— Я боюсь, что они уже заняли устье Амура, — продолжал капитан. — Вот тогда что делать? Посылать им визитные карточки? Или стрелять всех подряд из наших кремневок?

Капитан сложил нож и вилку, вытер усы салфеткой и встал.

— Полная перемена, господа! Будем целоваться с дикарями! Настало время осуществлять советы старых вояжеров!

«Так, — думал капитан над картой в своем салоне, обшитом полированной финляндской сосной, — начинаем с широты пятьдесят... И вокруг всего острова с описью и промером. Надо бы два судна. Одно обошло бы остров с севера, другое — с юга. Федор Петрович все же как-то мялся. Он постоянно твердит: „В тяжелое время мы родились“. Однако все это далеко-далеко... А вон как опять поддало на палубу. Пойти посмотреть, что делается наверху. Ударит лесина о борт, и все… Инструменты запасные проверены, все подготовлено к завтрашнему дню. Что-то нас ждет?»

— Я убеждаюсь, что Геннадий Иванович — человек в железным характером, — говорил в это время в своей каюте мичман Грот. Юнкер зашел вместе с Гейсмаром, принес книгу.

— Вы еще не знаете, — сказал Гейсмар. — Нигде не записано и никому не известно, как он готовил судно к плаванию. Спросите Александра Антоновича.

Ночью на вахте Грот разговорился с Халезовым. Гейсмару не спалось, и он был тут же. Все чувствовали, что приближается цель.

— Издевались над нашим «Байкалом», — сказал штурман, — и уверяли, что он не взойдет на волну, что перевернется, что волны будут ходить по нему непрерывно, говорили, что это лоханка... А он и в ус не дул и не спорил, а только, кажется, написал из Рио и передал почтение и привет всем адмиралам, которые над нами издевались… Английский адмирал в Рио, помните, тоже с удивлением посмотрел, как, мол, такая посудина цела и невредима явилась в бухту, перейдя океан. Они друзья, а невесело провожали нас к Горну, видно, не надеялись, что дойдем.