Капитан быстро взбежал по парадному трапу. Звякнуло ружье часового. Казакевич взял под козырек.

— Погрузка закончена?

— Все готово, Геннадий Иванович! — ответил старший лейтенант.

— В час пополудни прибудет его высочество, — сказал капитан. — Команду строить без оружия, в рабочей форме. Никакого парада — желание его высочества.

Казакевич вытянулся, отдал честь.

«Но почему же нам с вами не найти способа привлечь на свою сторону народы, с которыми встретимся? — мысленно говорил капитан, как бы прощаясь с Баласогло. — Разве нельзя сохранить им жизнь, целостность их обычаев? Вы изучаете их языки! Они помогут и мне и вам, а наши цели помогут им...»

— Катер его высочества входит в гавань! — докладывает матрос. Вахтенный мичман подбегает к старшему лейтенанту.

— Катер его высочества подходит! — торжественно докладывает Казакевич, входя в рубку.

Невельской и штурманский офицер раскладывали карты.

Команда строится в рабочей одежде. Офицеры впереди.

Мчится вельбот. Крен. Шлюпка чуть не черпает правым бортом. Убирают грот. Лихие гребцы откидываются навзничь. На корме рядом с рулевым офицером стоит высокий Константин Николаевич.

— Ур-ра! — грянул экипаж.

Константин поднимается по трапу. С ним адъютант. Великий князь здоровается с командой.

— Здрав-желаем, ваше императорское высочество! — дружно отвечают матросы.

Великий князь заметно изменился. Изменились черты лица, они выражают гордость или властность, исполнены отдаления и отчужденности, словно настало время расплатиться за свои обиды.

Казалось, ноги Константина выросли, и он смотрит на офицеров сверху вниз. На всех, кроме огромного барона Грота.

Крупный нос, высокий стоячий ворот кителя, острая, строгая фуражка с коротким заостренным козырьком делали его похожим на отца.

И вдруг при виде своих старых сослуживцев, молодых офицеров, уходящих в дальний вояж, с этого еще юного лица как бы брызнул поток радости. На миг он перенесся в былые годы, в свои ранние годы. Да, тут все такое же! Этот отступивший в прошлое мир, оказывается, существовал, был так осязаем!

Вот и матрос Подобин, который привязывал великого князя концом линя к своему поясу, когда работали на реях.

— Ты, Подобин, теперь рулевой?

— Так точно, ваше императорское высочество!

Но, несмотря на полное радушие великого князя, Невельской все время чувствовал происшедшую перемену. Казалось, не этого молодца гонял Невельской по мачтам... Не он просил когда-то и курил из кулака за гальюном. Константин теперь покровительствует, он во многом помог и еще поможет. Осторожно и лишь в той мере, в какой это не вызывает недовольства отца.

Константина нельзя просить об инструкции. Константина нельзя впутать во что-либо необычайное. У него теперь новая жизнь. Мир его интересов громаден. Все знают, что его мечта — составить новый устав флота. И Невельской полагал, что нужно, конечно, и это...

Константин в скором времени женится. Сватовство уже состоялось.

— За первое кругосветное плаванье, господа! — сказал великий князь, подымая бокал с вином в салоне при каюте капитана. — Исполнение мечты Геннадия Ивановича! «Тихоокеанские мечтания» — как говорили у нас на «Авроре»!

Капитан и офицеры с энтузиазмом пили за вояж, а потом за своего покровителя.

Оставшись с капитаном наедине, Константин Николаевич сказал, что в Рио-де-Жанейро следует явиться на аудиенцию к его величеству королю Бразилии... На Гавайях стараться уверить в самом дружеском расположении короля Гавайских островов Камехамеху[135], который, по сведениям, является образованным человеком и будто бы огорчен тем, что Российско-американская компания закрыла в его владениях свою единственную факторию...

...Двадцать первого августа 1848 года в три часа пополудни назначен был напутственный молебен. Пожилой священник с сединой в бороде обошел судно, оглядел снасти, мачты, шлюпки в рострах, дежурную шлюпку. Ее тоже надо окропить. Не первое судно провожал он в далекий путь. Священник ушел вниз облачаться.

На борту «Байкала» — приехавшие из Питера друзья капитана. Тут и Баласогло, капитан генерального штаба Павел Алексеевич Кузьмин[136], Константин Полозов. Приехал проводить братца Никанор с женой. Он в форме капитана первого ранга.

На берегу показались экипажи.

К трапу подкатила целая группа важных стариков в адмиральских мундирах. Первым взошел на палубу начальник порта Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен с адъютантом. За ним Иван Антонович Куприянов — дядюшка капитана. Он шел, разговаривая с Петром Ивановичем Рикордом[137]. Дальше — Петр Федорович Анжу[138].

Высокий красивый Рикорд много лет прослужил на Камчатке. Анжу — известный адмирал и ученый — плавал в восточных морях. Это все были люди свои, видевшие в молодом капитане смену, продолжателя своего дела, в свое время все помогали ему.

Начался молебен. Священник кропил снасти, рангоут и палубные надстройки. Прошел перед гостями, офицерами и командой.

Дядюшка во время молитвы, когда все были серьезны и сосредоточенны, время от времени потряхивал головой и недобро улыбался, словно думал о чем-то совершенно другом. Седина его коротких волос обвисла вокруг нездорово-красноватого лица. Усы седы, с неровными висящими концами, которые кажутся обгрызанными. У дяди такой вид, словно он что-то подстроил, отчего все еще схватятся за головы... И Фаддей Фаддеич, и все...

О дядюшке многие, кто его знал, двойственного мнения. Он ученый, открыватель, участник антарктической экспедиции, бывший боевой офицер, участник сражений на Черном море, потом деятель Российско-американской компании на Аляске и в Петербурге. Он и сейчас нет-нет да и совершит что-нибудь нужное, дельное. И в то же время — рохля, часто ссорится на собраниях правления компании, кричит без толку. Куприянова многие считают как бы во всех отношениях человеком конченым. Здесь никто не знал, что Невельской ему приходится по матери родственником.

После молебна дядюшка в свою очередь благословил племянника.

— Дураки! — прощаясь и целуя Невельского, сказал он и даже всхлипнул.

— Помилуйте, чем же я... — Капитан вспыхнул, возмущенный неуместным юродством дядюшки.

— И твой Литке! И Врангель! — ласково, словно убеждая капризного ребенка, продолжал дядюшка. — Шанц! Глазенап! Васильев! Мофет! Беренц! Гейден! Мало что граф! Дурак!

— Дядя! — Невельской в толк не брал, не случилось ли что. И это совершенно противно общей всем манере поведения.

Дядя вытер платком круглое, светящееся, как на иконах, лицо.

— Флот погубили, дураки! — сказал он, всхлипывая. — Экзерсициями хвалятся! — добавил он так, что все слышали. — Дураки! А ты подумай, а то сам... Он махнул рукой и пошел к трапу. — Аляску погубили! Всю Россию губим... Поедем, Петр Иванович, неоцененный мой, — обратился он к Рикорду.

— Нет, пожалуйте в салон, — сказал капитан.

— Пойдем, Иван Антонович, поднимем за отплывающих! — сказал Рикорд.

Куприянов вернулся. Он всем подложил свинью, первый выдал племяннику государственные секреты, которые знал... «Экспедиция ходила на Амур, и они рады ее неудаче. Гаврилов больной шел, ему не до открытий было, он помер после этой экспедиции».

...В пять часов пополудни снялись с якоря. «Ижора» взяла «Байкал» на буксир и повела с малого Кронштадтского рейда.

Проводы, внимание, которые выказали старые, почтенные адмиралы и ученые, посетившие корабль и позаботившиеся обо всем в эти последние дни, — все это глубоко трогало, было как бы предвестником успешного плаванья. Верилось, что теперь все благополучно, будущее ясно, покровительство и сочувствие ученых и великого князя так очевидно. Друзья провожают с надеждой и любовью. Прекрасные офицеры, команда из лучших матросов, отлично снаряженное судно... Чувствовал капитан, что сам молод, полон сил, готов гору своротить, не посрамить чести старых вояжеров, провожавших и снаряжавших его, как сына родного.