Дико бросил куртку на стул, стоящий рядом, осторожно присел на кровать и слегка дотронулся до руки отца. Какая холодная… Веки больного дрогнули, он медленно повернул голову в сторону Дико. Густые с проседью волосы разметались на подушке и выглядели тусклыми, неживыми.

Дико отважился и сильнее сжал руку Старика. Больной приоткрыл глаза и посмотрел на сына, не узнав его, — взгляд был равнодушный и умиротворенный. Но вот будто искорка промелькнула в самой глубине глаз, они прояснились, усы слегка подались вверх.

— Мальчик мой… Сынок…

Старик говорил тихо, медленно, с трудом. Дико изо всех сил держался, чтобы не разрыдаться.

— Я только что вернулся, — сказал он как можно бодрее. — Нашел время для экскурсий! Дождь, грязь, холодище…

— Да… я тоже боялся… как бы ты не простыл… Видишь, какую штуку… выкинул…

— Да ничего страшного, папа… Ты же знаешь, у тебя бывают обострения каждую осень…

Дико опустил голову, чтобы не выдать себя, — он никогда не умел врать. Справившись с собой, он поднял глаза — Старик смотрел на него не отрываясь, с такой любовью и нежностью, что Дико опять почувствовал, как рыдания душат горло, и отвернулся.

— Сынок… а правда наши… здорово играли?

На лице старика блуждала слабая улыбка.

— Здорово, пап, очень здорово…

— Ты… не уходи от них… Завтра же вернись…

— Вернусь, папа, непременно вернусь…

Улыбка на лице Старика стала еще более нежной.

Старик легко вздохнул, рука его добралась до руки сына. Отец гладил большую ладонь Дико, и все годами копившееся, невысказанное изливалось в этой долгой тихой ласке.

— Ну, теперь иди… А я посплю…

Старик умер на рассвете. Сестра еле слышно постучала в комнатку больничного сторожа. Дико сидел у стола, положив голову на руки. Он не спал. Увидев сестру, он все понял. Губы задрожали, тело будто налилось свинцом.

Он с трудом поднялся и вышел за сестрой. Дойдя до палаты, встал в дверях и, едва взглянув на простертое на кровати тело, повернулся и пошел к выходу.

Странное безразличие овладело им. Он тупо смотрел на темную серость неба, едва начинавшего светлеть на востоке, на пустые улицы, на потоки дождя, и ему казалось, что он оглох, онемел, ослеп и если сейчас его сильно ударят, он не почувствует боли. Слез не было, только каменная нечеловеческая усталость.

Придя домой, Дико свалился как подкошенный и проспал до следующего утра.

Несмотря на холодную дождливую погоду, на похороны пришло много людей. Некоторых Дико видел впервые. Здесь были почти все с фабрики: директор, Цачев, мастер Дончо, ребята, девочки. И Эмил был здесь. Венки, ленты — «…от твоих друзей — баскетболистов».

Дико стоял в стороне, он попросил распоряжаться тетю Пенку и родных. Тетя Пенка плакала все время, лицо у нее было измученное, морщины еще резче выступили на лбу и худых щеках, она так жалко выглядела в своем стареньком черном пальто и выцветшей шляпке… Дико было за нее так же больно, как за Старика. Он был спокойный, строгий, торжественный… Только зачем дождь барабанит по цветам, по лицу? Неужели нельзя чем-то прикрыть его?.. Такое плохое время года для него, он всегда простужается…

Речи. Знакомые, незнакомые люди. И Цачев говорит — тепло, просто, и в словах его истинная печаль. Многие плачут. Только он не может. Горло сдавило и не отпускает…

…Давно не бывало у них в квартире столько людей. Он не узнает своего жилища, будто и сам он здесь гость. Тетя Пенка снует туда-сюда — как ее хватает на все?.. Люди приходят, уходят, на столе появляются все новые блюда, тарелки… Когда это они все приготовили?.. Опять говорят, плачут, проливают по обычаю несколько капель вина на пол… Постепенно комнаты пустеют, остаются родные и несколько пенсионеров, они пьют красное вино и тихо говорят… Пандов тоже пробует тихо говорить, но у него не получается — голос громкий… Тетя Пенка поит их кофе и ему подносит чашку. Язык обжигает, но вкуса никакого, и запаха не чувствует… Тетя Пенка остается ночевать у них, он уступает ей свою тахту, сам ложится на пол.

…Ночь. Усталость наваливается камнем, веки тяжелеют, но стоит ему забыться, как перед ним высокий холм, а на вершине не Цачев, а Чоки, глаза у него страшно горят, он наступает, наступает… Дико просыпается, на лбу холодный пот, он оглядывается — тетя Пенка стонет во сне… Опять забытье, впереди мокрое зеленое поле, но это не поле, а зеленая майка «Родины», он берет ее в руки, выкручивает, с нее стекают редкие крупные капли, они падают прямо в мозг — кап, кап… Это дождь, он стучит по крыше, по стеклу окна, бесконечный серый дождь…

Утром снова приходят какие-то люди, говорят сочувственные слова, тетя Пенка убирает, моет посуду и зовет его обедать к себе: «Ты, сынок, если хочешь, приходи жить ко мне или, по крайней мере, я буду тебя кормить…»

…Ему хочется остаться одному. Тетя Пенка и родственники уходят, входная дверь захлопывается. Все. Тишина. Только дождь льет и барабанит в стекло. Он проходит мимо комнаты Старика и чувствует необъяснимый панический страх. Сердце бешено колотится, он опускается на тахту в своей комнате и боится сделать лишнее движение. Ему кажется, что кто-то ходит по квартире. Это глупо, глупо и стыдно, ведь он мужчина, не дитя… Он встает и нарочито медленно проходит в кухню. Пусто, холодно, слишком много места. Возле мойки столик, на нем гора вымытых тарелок. Большая кастрюля, на дне — несколько сармичек[2] и много листьев, темные камушки на зеленом поле, опять зеленое… Он вспомнил, как похвалил отца за вкусное блюдо. Старик гордо заявил: «Это здоровая и легкая пища, как раз полезно перед матчем…» Дико вздрогнул — ведь это было накануне того самого дня… А ему кажется, что прошли уже недели и месяцы… Он медленно закрыл кастрюлю крышкой. Взгляд, рассеянно поблуждав по кухне, остановился на полуоткрытом пакетике, торчавшем между оконными рамами. Он открыл внутреннюю раму и достал пакетик. Из него выпал маленький карманный ножик и кусочек бастурмы. Любимая еда Старика… Дико разрыдался…

Сумерки медленно проникли в комнату и тенью окутали все предметы. Шума с улицы уже не слышно — только дождь барабанит по крыше и стеклам. Погруженный в неизбывную муку, Дико не замечал времени. Скрючившись на тахте, он то плакал, то стонал и думал только об одном: «Почему, почему я был с ним груб иногда, почему был равнодушен, почему не откликался на его доброту и любовь?.. Папа… папа…» Он казался себе маленьким, потерянным, никому не нужным. Самый близкий, самый верный человек ушел, оставил его… И никогда больше не сядут они друг против друга за стол, никогда не приготовит отец любимые его блюда, не обрадуется, если сын их похвалит, никогда не пойдут они вместе на тренировку или на матч, никогда не увидит он стальной блеск в глазах отца или теплый нежный прищур — отец часто так глядел на него… Никогда — самое страшное слово… Простил ли отец его? Наверное, простил. Ведь отец знал его лучше, чем он знал сам себя, — все его глупости, метания, ошибки, просчеты… Какая радость звучала последних словах Старика, когда он говорил об игре… Он должен завтра вернуться в команду — так велел отец, и ему самому это просто необходимо! А если они не захотят принять его? Нет, не может быть, он так хорошо работал с ребятами… И они подружатся обязательно, ведь он многое понял…

В окнах напротив зажигались огни, за шторами двигались веселые тени, дождь бодро выстукивал по крыше свою нехитрую мелодию.

Перевела Елена Фалькович.

Блага Димитрова

ЛАВИНА

Роман-поэма

Блага Димитрова

ЛАВИНА

© Пловдив, Христо Г. Данов, 1971