— Очень неплохо, — похвалил Бётгер, — парень ходкий.

Он склонил машину в пике и открыл огонь с дальней дистанции. Прицел сильно увеличивал цель. Бётгер видел, как строчка трасс, взбивая снег, быстро приближалась к русскому. Вот она заплясала вокруг. Сейчас русский рванется в сторону… Но русский стоял, как изваяние, и смотрел прямо на самолет. Бётгер, кажется, заметил даже лицо, шапку-ушанку с вздыбившимся козырьком, зеленые петлицы на шинели.

«Стой!» Бётгер рванул ручку на себя, оглянулся, Солдат стоял, как и прежде, только голову повернул.

Бётгер выругался, двинул ногой педаль, чтобы с поворотом через голову снова выйти на цель.

Он бросал машину в пике, стрелял, крутил фигуры, как в опасном воздушном бою, но русского не брали пули.

Остекленевшими глазами проводил Андрюшка взмывающий в небо самолет. Если фашист повторит атаку, он не устоит. Он хорошо знал предел своей выдержки, как и любой человек, если он не приписывает себе каких-то особых качеств.

Фашист снова открыл огонь. Пули с воем крушили лед вокруг. Андрюшка сжал зубы и все же не сдвинулся с места. Маслорадиатор под мотором походил на раскрытую акулью пасть, винт со свистом сек воздух.

«З-з-з», — пуля рванула шинель.

«Мессершмитт» взмыл, опалив жаром мотора.

Кажется, Андрюшка почувствовал на спине тепло, ноги задрожали, и он начал было опускаться на лед, но остановился, навалившись на винтовку.

Он устоял и на этот раз.

Фашист теперь не пикировал. Он стал кружить. Летчик с бреющего полета рассматривал его, словно Андрюшка был какой-то редкий экспонат.

Потом фашист улетел.

— Выкусил? — засмеялся Андрюшка и, закрыв глаза, повалился на лед.

Воцебум сидел, положив ноги на решетку электрической печи, и зло выговаривал Бётгеру:

— Вы не видите ничего невероятного в том, что «мессершмитт» с полным боекомплектом и летчик, окончивший школу АВ, школу С, наконец, пробывший год в учебной истребительной эскадре, не может убить русского, который стоит, как на блюдечке!

— Это, наверное, дьявол…

— И дьявол следил за вами, пока вы вертелись вокруг него? — Воцебум, скинув ноги на пол, вытянулся. — Слушайте приказ, пилот Бётгер! После обеда вы летите вместе с отрядом, будем прикрывать «юнкерсы» над Мурманском. Завтра не знаю, что будем делать. Но и завтра и послезавтра, когда другие пилоты будут отдыхать, вы полетите к своему русскому и будете летать, пока его не добьете!

Воцебум натянул комбинезон, унты, надел шлем и направился к двери — огромный, толстый, с бульдожьей физиономией, еще более покрасневшей от злости.

— Кстати, — он задержался у порога, — я не представил вас к награде, хотя командир эскадры хотел отметить отличившихся.

Он вышел. Из окна Бётгер видел, как лейтенант пристегнул парашют и полез в кабину. У Воцебума была привычка летать на свободную охоту перед обедом, чтобы нагулять аппетит.

…Назавтра задула пурга. Ее никто не ждал. Пурга трясла стены узких финских домов, обитых для тепла снаружи и изнутри толстыми плитами из древесных опилок. По стеклам окон шуршал обледеневший снег.

…Пурга замела истребители по самые крылья, и, когда она кончилась, целый день пришлось откапывать машины. Еще день потребовался механикам, чтобы разогреть и запустить моторы.

— Надеюсь, вы не забыли о моем приказе? — спросил Воцебум за ужином.

Бётгер молча отодвинул тарелку и вышел. За спиной он услышал хохот.

Ночью он не мог уснуть. Его раздражал то лай сторожевой собаки, то хохот норвежца, который привозил для столовой мороженую треску, то храп соседа, то гудки машин, подвозящих к базе горючее и боеприпасы.

Проворочавшись с боку на бок несколько часов, он оделся, разбудил Бове и стал помогать ему готовить машину к вылету.

— Дался тебе этот русский! — ворчал Бове. — Если даже он не загнулся в пургу, какой прок будет в том, что ты, наконец, его доконаешь?

— Теперь он больше, чем просто единственный свидетель.

— Почему?

— Больше для меня, для Воцебума, для всех нас, — словно не слыша вопроса, сказал Бётгер.

В четыре, за час до рассвета, Бётгер вылетел к Белому морю.

Опираясь на винтовку, Андрюшка прошел полдня, пока не обнаружил пропажи. Он оставил ремень с патронташем. Ремень он снимал, когда перевязывал рану — не слишком глубокую, но кровоточащую. Крупнокалиберная пуля сорвала со спины лоскут кожи.

«Новая нарастет, если дойду», — думал Андрюшка.

Возвращаться теперь — значит потерять день. День, когда из пищи уже ничего не осталось и Андрюшка давно жевал смесь махорки, сахара и соли.

Шинель уже обсохла и грела немного. Только голод кружил голову. Если что-нибудь съесть, он бы дошел, ведь до берега осталось совсем мало. И пусть снова пурга, он тоже бы шел.

На пути встретилась большая полынья. Пришлось обходить ее. Оттого, что Андрюшка долго глядел в черную воду, надеясь увидеть тюленя, голова закружилась еще сильней. Тогда он сел. Сел неосторожно, бинт сдвинулся, спину снова загорячила кровь.

«Наверное, не дойду», — подумал он, вздохнув.

Вдруг в тишине он уловил писк. Андрюшка разжал веки и увидел совсем близко от себя чайку. Это была розовая полярная чайка. Когда-то он читал, что знаменитый норвежский путешественник не то Нансен, не то Амундсен целью жизни считал увидеть розовую чайку. И увидел. И едва не лишился разума от радости.

Андрюшка печально посмотрел на птицу. Чайка остановилась, подняв тоненькую ножку — ей было холодно стоять на снегу.

Андрюшка поднял винтовку и выстрелил. Чайка подпрыгнула, но не улетела. Андрюшка выстрелил еще раз и еще. Чайка вспорхнула и села совсем рядом, шагах в двадцати. Она словно хотела отдать свою жизнь голодному солдату. Андрюшка лег и долго прицеливался.

За выстрелом он не увидел чайки, но знал, что попал. Ковыляя, он добежал до птицы, разорвал ее на две половины, стал есть теплое, пахнущее рыбой костлявое мясо.

Ночью Андрюшка почувствовал сильный озноб. Он спрятал голову в вещевой мешок и задыхался там. Лицо покрылось испариной, а ноги и тело тряслись, как пневматический молоток.

«Нет, не дойду», — решил он.

Солдат воевал с вьюгой и холодом, как на войне. И он имел право умереть… Если когда-нибудь его найдут, домой должны сообщить… «Пал смертью храбрых», не найдут — «Пропал без вести». Но теперь и это уже не беспокоило его. Он боролся, как мог. Больше сил нет.

Андрюшка сорвал с головы мешок. С высоты глядели звезды — Лебеди, Орионы, Медведицы, Раки, Гончие Псы… Глядели спокойно, не мигая, — какое им дело до одинокого умирающего солдата!

Андрюшке, захотелось напоследок тепла. Пошарив рукой, он нашел приклад, трясущимися руками достал нож. Но сталь не могла одолеть дерева. «Наша, архангельская береза, — с гордостью подумал Андрюшка, потому что это его лесозавод делал приклады из березовых комлей. Наконец, изловчившись, ему удалось снять маленькую стружку. Бережно он положил ее на полу шинели и стал добывать другую. Третья и четвертая дались полегче.

Под кучку щепок он подложил папиросных бумажек, сверху вылил масло из ружейной масленки, достал зажигалку. Слабый огонек лизнул бумагу, голубой струйкой побежало пламя, и занялся костерок прямо у самых ног на шинели. Андрюшка положил на огонь почерневшие от мороза руки, почувствовал тепло. Торопливо зашевелил пальцами, тепло побежало дальше по рукам, проникло к груди. А раз живому дали тепло, кто захочет умирать!

Костерок разгорелся и заслонил мертвые звезды. Андрюшка наклонился к огню липом. Под пламя попал пушок на бороде, тихонько защелкал.

— Эх ты, чудо-юдо! — прошептал Андрюшка и улыбнулся огню.

Он теперь не был одиноким, к нему будто пришел друг и, согрев, сказал: «Ты дойдешь».

Андрюшка не заметил, как утро погасило звезды. Он неотрывно смотрел на угасающие один за одним угольки. Они опускались через прожженное сукно шинели на лед и, в последний раз вспыхивая, гасли навсегда. И только когда умер последний огонек, Андрюшка увидел горящую надо льдами зарю. Быстро светало, и вместе с рассветом донесся до него то удаляющийся, то приближающийся гул.