— Ищите его, где он тут лежит, — показал старик на весь подвал. И зажёг ещё одну лампочку. А потом ещё одну.

Подвал оказался громадным.

— Где же его тут найдёшь? — растерялся Егоров и поёжился.

Здесь, казалось, даже холоднее, чем на набережной. И всё-таки откуда-то шло, должно быть, тепло. Нет, это просто было душно.

— Они как же у вас тут, по номерам? — спросил Егоров, стараясь не показать растерянности.

— По номерам? — засмеялся с дребезгом старик. — Да разве на них наберёшься номеров? Их вон сколько тут напихано, накладено! Видимо-невидимо. Ужас…

Однако ужаса старик, должно быть, не испытывал.

Ужас испытал Егоров. Он почувствовал, что его опять подташнивает, как тогда. И от лампочек-в углах шевелятся тени. Кажется, что здесь не только мёртвые, но притаились и живые. И эти живые в сговоре со стариком. В сговоре против Егорова. Вот они сейчас его погубят. Очень хитро и страшно погубят.

Егоров пошёл к дверям.

А может, ему в самом деле уйти и сказать, что аптекаря не нашли, не могли найти? Пусть придёт сюда Воробейчик, если он так любит над всеми подфигуривать. Или Зайцев. Или кто-нибудь ещё, кто хочет. Даже зарплату не платили, а уже посылают куда-то.

— Вы что это, вроде как робеете? — вдруг с ухмылкой посмотрел на Егорова старик.

И весь позор вчерашнего дня снова встал перед Егоровым. И позор этот повторится.

— Отчего это я робею? — не сразу, а переведя дыхание, спросил Егоров. Ты не робеешь, а я робею?

— Мне-то уж чего робеть, — опять ухмыльнулся старик. — Моё дело такое, что мне робеть не полагается. Но многие, я замечаю, робеют. Даже из вашего этого самого… из сыскного, словом.

— Я не из сыскного, — твёрдо и с вызовом сказал Егоров. — Я из уголовного розыска. Сыскное — это при царе было. Ну-ка, давай показывай, где у тебя самые свежие, кого, допустим, вчера привезли…

— А я их не отбираю. Это не ягода. Вы сами тут разбирайтесь. Мне за отбор денег не платят…

Егоров на мгновение снова растерялся. Как же он тут разберётся сам? Ни за что ему не разобраться. Но его внезапно осенила счастливая мысль.

— Тебе ведь, отец, ещё вчера приказали заморозить аптекаря. А ты чего делаешь? Чего ты тут выясняешь, кто робеет и кто не робеет? Тебя поставили на дело — делай, а нечего дурочку разыгрывать! Я ж тебе говорю, что я не из шарашкиной конторы, а из уголовного розыска. Показывай мне, где тут аптекарь…

— Пожалуйста, глядите, — вдруг действительно оробел старик. — Давайте вот этого сымем. — И он потянул за ноги мертвеца, лежавшего первым от края. — Женщин тревожить не будем, а мужеский пол оглядим. Не этот? Глядите…

Глядеть на это было самым трудным для Егорова. Но он глядел.

— Нет, не этот.

— Ну, тогда зайдёмте с этого краю, — предложил старик, потирая будто озябшие руки.

Егоров не считал мертвецов, но, пожалуй, не менее двадцати перебрал их старик, пока Егоров угадал:

— Вот этот.

Это был действительно аптекарь. И сейчас, как тогда, Егорову, мельком взглянувшему на него, опять стало плохо.

«Только бы снова не сыграть дурака, — быстро подумал он и привалился плечом к каменному столбу. — Не упасть бы тут при старике. А то просто позор будет. Просто позор…»

Но старик уже не глядел на Егорова. Он, как бревёшко, поднял аптекаря и понёс к той высокой нише, где лёд.

Как благодарен был Егоров старику за то, что он не попросил помогать ему!

Однако, дотащив аптекаря до ниши, старик закричал:

— Ваше здоровье, молодой человек! А ну-ка, давайте вдвоём закинем его!

Егоров никогда не смог бы вспомнить, как это произошло. Но он всё-таки собрал в себе силы, заставил себя взять аптекаря за каменно-холодные ноги, и, чуть качнув, они уложили его на лёд.

— Большое спасибо, — сказал Егоров старику.

Бодро, твёрдо сказал. И пошёл из подвала.

— И вам спасибо, — ответил старик. — Это наше дело — призревать усопших. А как же! Каждого надо устроить куда надлежит…

Егоров вышел из подвала, и силы, казалось, оставили его. Коленки дрожали. Но всё-таки он прошёл весь двор. И только у забора остановился.

Не мог дальше идти, навалился на забор. Тошнит, и в глазах темно. И отчего-то хочется плакать. И страшно: вдруг кто-нибудь увидит его тут… Что это, молодой человек, покойников, что ли, испугались? А сколько вам лет? Зимой будет восемнадцать. А где вы работаете?

— Ну ладно, — сказал Егоров самому себе, — пойдём потихоньку…

Когда он проходил по набережной, коленки уже не дрожали. Но всё ещё подташнивало. Он постоял недолго на мосту, облокотившись на перила, будто смотрит в воду. Потом пошёл дальше.

10

На Главной улице уже вовсю горело электричество. И особенно много было света, как всегда, у кинотеатра «Красный Перекоп».

Здесь стояли, освещая рекламу, старинные шестиугольные фонари. Они остались ещё от той поры, когда кино называлось иллюзионом и содержал его забредший в Сибирь итальянец.

Шла старая картина «И сердцем, как куклой, играя, он сердце, как куклу, разбил». И готовилась новая, которую будут показывать завтра, — «Солнце любви».

Егоров остановился посмотреть в широком окне фотографии из новой картины.

Остановился не потому, что уж так хотелось всё это посмотреть, а потому, что ему опять вдруг стало нехорошо. Ах, какой ты нежный, Егоров!

Он сам сердился на себя.

Вдруг его кто-то потрогал за рукав. Оглянулся. Перед ним стоял высокий румяный молодой человек в хорошем драповом пальто, в серой кепке. Узконосые штиблеты, фасон «шимми» или «джимми», ярко начищены, несмотря на слякоть.

— Егоров, ты не узнаёшь меня?

— Отчего же не узнаю? Маничев Ваня. Но вид, правда, богатый. Где работаешь?

— У частника. Сейчас только у частника и можно заработать. На консервной фабрике Гусева. А ты, мне сказали, куда-то уехал…

— Я уже приехал. В Дударях работал, на маслобойном заводе…

— А сейчас где?

— А сейчас, — Егоров затруднялся, — сейчас приглядываюсь только…

Сказать, что он работает в уголовном розыске, Егоров не решился. Да он ещё и не работает. По-прежнему не известно ещё, будет ли работать.

Поговорили они недолго о том о сём — в общем ни о чём, как говорят давно не видевшиеся люди, знавшие друг друга ещё школьниками. Но Маничев всё время разглядывал Егорова тяжёлым взглядом взрослого человека, которому понятно многое. Потом сказал:

— Удивительно… Я помню, ты стихи писал. Ты мне показывал. Наша географичка Нина Степановна говорила, что у тебя… вроде того, что… природные способности. Я думал, ты далеко пойдёшь…

— Не пошёл, вот видишь, не пошёл, — улыбнулся Егоров. Невесело улыбнулся, потому что ведь в самом деле горько, что он не пошёл далеко. Некоторые пошли, а он не пошёл. Даже на башмаки себе не может заработать. Хлюпает грязь в башмаках.

И всё-таки очень приятно, что он встретил Ваньку Маничева.

Конечно, было бы ещё приятнее, если бы он встретил его, когда и у самого были бы получше дела. Но всё равно радостно вспомнить детство, школу, школьный сад, где они забирались с Ванькой в укромный уголок у, каменной сырой стены соседнего со школой дома и Егоров тайно, таинственным голосом читал свои стихи. Ох как волновался он тогда в предчувствии каких-то необыкновенных перемен в своей жизни, с каким торжеством и трепетом произносил, читая стихи, это красивое слово — «будущее»!

И вот будущее наступило. Он идёт еле живой из мертвецкой. И стыдится сказать об этом даже Ваньке Маничеву. Нечем гордиться Егорову. Недалеко он пошёл…

— Ты что, — ещё измерил его взглядом Маничев, — болеешь или болел?

— Нет, я здоровый.

— Живёшь, что ли, худо? Вид плохой у тебя. Ровно после тифа.

— Нет, ничего. Живу неплохо.

— Приходи к нам на фабрику, — пригласил Маничев. — Могу устроить как старого дружка…

— Спасибо, — сказал Егоров и подумал: «Кто знает, может, ещё придётся прийти». Но не стал спрашивать, куда приходить. Спросил только: — Наших старых ребят не встречаешь?