Действительно, это было удивительнейшее имя, или вернее, прозвище.

Ведь ишкамба — это желудок травоядного животного, тот мешок, куда попадает проглоченная им пища. Но чтобы так звали человека, такое я слышал впервые.

«Почему человеку дали прозвище Ишкамба?» — думал я и попросил своего друга объяснить, как это случилось.

— Настоящее имя этого человека Кори Исмат, — сказал он в ответ. — Из-за необычайно большого живота его прозвали сначала Кори Исмат-Ишкам, Живот, потом какие-то шутники переиначили это прозвище в Кори Исмат Ишкамба. Постепенно имя Исмат выпало, и люди стали называть этого человека просто Кори Ишкамба. А ведь, как говорится: «Прозвище пристает крепче имени». Так и получилось: настоящее имя Кори Исмата забылось, и он известен среди людей всего как Кори Ишкамба

— Вряд ли можно ждать добра от человека, прозванного желудком, — сказал я. — Но все-таки познакомь меня с ним, я попрошу у него келью, а там будь что будет. Как говорится в пословице: «Если удастся, вырастет поливное, а не удастся — выйдет богарное». Если и не даст он мне келью, убытка не будет: погляжу, по крайней мере, что за человек Кори Ишкамба.

— Сам-то я с ним не знаком, потому не могу и тебя познакомить, — сказал мой друг, — но я его много раз встречал и как-нибудь на улице покажу тебе. А ты уж как-нибудь найди случай познакомиться с ним и спросить его о келье.

На том и порешили.

II

Однажды я прогуливался с тем же приятелем возле хауза Диван-беги. В Бухаре это единственное место, пригодное для отдыха. Вдруг мой приятель остановился и, показав на человека, который входил в тот момент к парикмахеру, сказал:

— Вот Кори Ишкамба!

Но я успел увидеть только спину, не разглядев, каково лицо у человека с прозвищем «желудок».

— Ну, я побуду здесь, — сказал я приятелю. — Пока Кори Ишкамба бреется, успею его рассмотреть как следует, а представится удобный случай — познакомлюсь и спрошу о келье.

Приятель ушел, а я уселся на скамье у парикмахерской и, стараясь не обращать на себя внимания, принялся разглядывать Кори Ишкамбу.

Он оказался человеком среднего роста с животом действительно громадным — такого я не видел ни у одного из толстяков. Полное тело и толстая, короткая шея были под стать животу. На широком жирном лице Кори Ишкамба росла длинная борода, густая и спутанная, как заросли травы.

Тут я подумал, что если бы Кори Ишкамбе сбрить бороду, он стал бы, действительно, похож на желудок, вынутый из освежеванного верблюда, отличался же он от него разве что еще большей величиной да цветом, какой имеет кожа облезлого верблюда, больного чесоткой.

Кто знает, быть может, люди давали ему прозвище Ишкамба не только за толстый живот, но и за то, что на желудок походил весь он целиком, с ног до головы...

Пришла очередь бриться Кори Ишкамбе.

— Будьте любезны, садитесь на скамеечку! — обратился к нему парикмахер, натачивая бритву на точильном камне.

Кори Ишкамба тяжело поднялся — то ли ему было трудно поднять свое грузное тело, то ли он чувствовал себя слабым от болезни...

Сняв с головы чалму, он протянул руку к деревянному колышку, на котором висели полотенца парикмахера. Мастер поспешно положил бритву и точильный камень на папочку у зеркала и обеими руками принял у Кори Ишкамбы его чалму.

—  Ваша чалма чуть ли не в пуд весом, — сказал он полушутливо. — Если бы вы повесили ее на этот колышек, он наверняка бы сломался, и мои полотенца, упав на землю, могли бы испачкаться. — С этими словами он положил чалму на небольшую суфу^{4} в углу комнаты.

Хотя чалма Кори Ишкамбы действительно была чрезмерной величины — вдвое больше чалмы любого муллы, — все же под ее тяжестью колышек бы, конечно, не сломался. Скорее, мастер просто побоялся, что измажет ею полотенца. Чалма Кори Ишкамбы была чудовищно грязна. В ее складках полосами залегла пыль и жирная грязь, будто Кори Ишкамба наворачивал на голову не кисею, а тряпку для мытья котлов.

—  Это хорошо, что вы, позаботившись о своих полотенцах, поберегли и мое имущество, — сказал в ответ парикмахеру Кори Ишкамба. — Если бы колышек сломался, то и моя чалма оказалась бы в пыли. Вот и понес бы я убыток: чтобы выстирать ее, нужно, по крайней мере, пять золотников мыла!

—  Ну уж вы скажете, — бросил в ответ парикмахер. — Может ли пыль повредить вашей чалме! Видать, давненько ей, бедняге, не приходилось полоскаться в лохани. Сказать по правде, она грязнее, чем земляной пол!

— Не думаете ли вы, что такую большую чалму можно класть в корыто каждую неделю! — возразил Кори Ишкамба. — Этак недолго разориться на мыле!

— Что же вы не заведете головной убор поменьше? И кисеи пошло бы не так много, и стирать легче. Ну, и на мыле скопили бы себе состояние.

—  Эх, что вы понимаете! Моя чалма не простая, — без тени улыбки проговорил Кори Ишкамба, — она помогает мне и на свадьбах получше угоститься и на похоронах получить кусок материи[2] побольше. Когда я в такой чалме являюсь на похороны, то, если обычным людям дают по аршину бязи и ситца, мне отрывают два. А если попадаю на свадебный пир — предо мной ставят блюдо побольше, а плов накладывают с самыми жирными кусками мяса.

Разговаривая, мастер через каждые три-четыре слова проводил бритвой по точильному камню. Наточив и направив бритву, он повязал шею Кори Ишкамбы полотенцем и, приступая к бритью, сказал:

— Кто вас не знает, тот, конечно, не пригласит вас ни на свадьбу, ни на похороны, а кто знает — тот встретит так, как считает нужным: не поглядит на то, большая у вас чалма или маленькая. Мне думается, что для этого нет смысла тратить лишнюю ткань.

— Ну, братец, да вы, оказывается, вовсе простак! Когда б я довольствовался подарками, получаемыми лишь на тех поминках, на которые меня приглашают, мне и за бритье нечем было бы платить. Свою полуденную молитву я совершаю в мечети Диван-беш. Если туда вносят покойника — уж знаком он мне был или нет, — я провожу его до могилы и получу свою долю!

— И чего это вы так беспокоитесь о деньгах на бритье? — сказал с усмешкой парикмахер, смачивая водой и массируя ему голову, — Другие бреются в неделю или десять дней один раз, а вы — раз в два месяца, да и то платите лишь половину.

Эти слова заставили меня внимательнее взглянуть на голову Кори Ишкамбы. Его волосы действительно отросли, как у заключенных в эмирском зиндане^{5}, и прядями падали на лоб, шею и виски, сплетаясь с бородой, как нити основы и утка. На темени виднелась плешь величиной с ладонь.

Тут Кори Ишкамба, видимо, рассердился. Он высвободил свою голову из рук парикмахера и, взглянув ему в глаза, проговорил с обидой в голосе:

— Брею ли я голову каждую неделю или раз в два месяца — это мое дело, вас оно не касается. Длинны или коротки мои волосы — все равно вы проводите бритвой только один раз. Ведь вам не приходится, снимая волосы подлиннее, утруждать себя тем, чтобы лишний раз провести бритвой по тому же месту. А плачу я меньше других — так и на это не приходится обижаться: ведь вы же видите, что половину моей головы занимает плешь, по которой вы совсем не водите бритвой. Надо же принять во внимание это обстоятельство!

Вероятно для того, чтобы успокоить гнев Кори Ишкамбы, мастер мягко сказал:

— Я ведь пошутил. Мало ли, много ли дадите, дядюшка Кори, все равно я приму ваши деньги с признательностью и буду считать их благословенными.^{6}

Кончив брить голову Кори Ишкамбе, парикмахер снял с его шеи полотенце и стряхнул волосы в ящик. Он собирался повязать полотенце снова, чтобы, смочив голову, соскоблить бритвой накопившуюся на коже грязь. Кори Ишкамба остановил его:

— Не надо, — сказал он, — подравняйте немного усы и хватит. Я спешу!