С одной стороны, хочется приподняться и глянуть на нанесенный урон, но с другой, судя по сосредоточенным лицам бригады, мне даже знать не хотелось, что там. Я чувствовала на себе прикосновения рук, совсем легкие, но отзывающиеся по всему телу жгучей болью. В какой-то момент я зашипела, не сдержавшись, но никто в мою сторону даже головы не повернул.

— Надо шить, — наконец проговорил Серега, обращаясь к химику.

— Вижу, — ответил он. — В больницу нельзя.

— Дим, — возразил Серега. — Зашивать и недельку цефазолина. Надо в больницу. Понимаешь, надо шить!

— И зашьем! — грубо огрызнулся Дмитрий Николаевич. — Вызов сдадим ментам и у станции зашьем. Дмитриева, ты как? Голова не кружится? Надо продержаться еще какое-то время, а там и подлатаем тебя.

— Надо, значит продержусь, — киваю я, чувствуя сильное головокружение, но умалчивая о нем. Это ерунда, уверена. Просто царапина. Кровью же не истекаю.

Почувствовав, как на рану в моем боку что-то накладывают, приподнимаюсь по команде химика и засовываю руки в рукава своей блузки. Лебедев ловко застегивает на мне пуговицы, несмотря на все мои возражения, что я способна одеться сама. В моей голове мелькала назойливая мысль, которую я изо всех сил старалась отогнать от себя прочь: он меня больше с собой не возьмет.

— Сережа, прости, что рубашку тебе попортила, — дрожащим голосом проговорила я.

— Это не ты попортила, не извиняйся, — ответил Серега. — Приехали, — проговорил он, когда послышался звук подъезжающей машины. Видимо, полиция подоспела.

— Дмитриева, лежишь тут так тихо, как только можно, — сказал химик. — Будет больно — терпи. Стонать и жаловаться нельзя. Помирать на моей смене тоже нельзя.

— Помирать? — выдыхаю я. Что там за ранение-то?

— Это я на всякий случай.

Не знаю, сколько я так пролежала, уставившись в люк реанимобиля на крыше. В какой-то момент, я почувствовала, что начинаю просто отключаться. Сон и усталость навалились на меня с такой силой, что не поддаться соблазну и не погрузиться в вязкую темноту сновидений было почти невозможно. Сейчас бы хоть немного поспать. Кажется, уже прошла целая вечность.

— Не спим, не спим! — чья-то ладонь легонько хлопала меня по щекам.

— Да я и не… О-о-ой…

— Потерпи, Марин, пока шок был, боль не была такая сильная, сейчас надо потерпеть, — у изголовья устроился Серега, а рядом со мной химик и, приподняв край рубашки, быстро взглянул на рану и достал из кармана телефон.

— Машуля, привет, — будничным тоном поздоровался он. — Я тоже рад. Ты уже как, закончила? А можешь немного помочь? К девятой станции пусть подвезет тебя. Тут зашить надо порезик один. И цефазолина семь возьми, будь добра. Ну, большой порезик. Ага, пальчик порезали, — слышу, как химик смеется. — Нет, я же обещал. Да в прошлом, серьезно! Да цел я, цел! Это не мне, — встречаюсь с обеспокоенным взглядом Дмитрия Николаевича и чувствую почему-то жуткий стыд, что доставила столько проблем. Надо будет обязательно извиниться. Но потом, не сейчас. Сейчас я так хочу спать! Даже с этой жгучей болью…

— Не спим, Дмитриева, — снова это похлопывание по щекам. Нет, пожалуй, перед ним не буду извиняться.

Доехав до станции, с удивлением отмечаю для себя, что уже прилично стемнело. Сколько же мы передавали этот проклятый вызов?!

— Димочка, ты же обещал, что больше в драки не полезешь? — слышу голос Маши совсем рядом с собой. — Ой, Марина?

— Привет, Маш, — здороваюсь я и стараюсь улыбнуться. — А Леша тут?

— Он в машине, позвать?

— Ни в коем случае! — чуть громче, чем рассчитывала, прошу я.

— Давай, я зашью. Не надо внимание привлекать, — бормочет химик, и я слышу шуршание пакета, передаваемого Машей. — Собачнику твоему я сам все объясню. Можешь ему так и сказать.

— Так, Димон, я на станцию. Нужен тебе сейчас? — Серега выпрыгнул из машины.

— Нет, я зашью, — отозвался Лебедев. — Иди, Маш, я справлюсь, тут ерунда.

— Ладно, мы пока рядом побудем, если что — звони, я подойду, — сказала Маша и вышла следом за врачом. В машине мы с химиком остались вдвоем.

Он молча надел новые перчатки, расстегнул на мне рубашку и убрал кровоостанавливающие марли. Движения ловкие, уверенные, словно отточенные годами. Интересно, много ему приходилось зашивать ножевых ранений?

— Ой! — шиплю я, когда чувствую прикосновение иглы. — Это что?

— Лидокаин, — отвечает химик. — Думаешь, я буду «на живую» шить?

— Надеюсь, что нет, вы же не фашист… Ай! Хотя я не уверена!

— Не дергайся, времени мало. Сейчас на вызов отправят, и придется шить в дороге. И тогда на твоем животике будет не аккуратный шов, а произведение постмодернизма.

— Вы шутите. Значит все не так плохо? — с надеждой в голосе спрашиваю я.

— Швы — это не самое страшное, — серьезно отвечает он. — Главное, как заживет. Антибиотики колоть надо будет. Одному Богу известно, где до этого побывал чертов нож. На «три» глубокий вздох. Не вздумай орать. Раз, два, три…

Я молчала, хоть и чувствовала все, что со мной делают. Даже боль чувствовалась, правда как-то странно, отдаленно. Дмитрий Николаевич торопился и не стал ждать, когда лидокаин полностью обезболит. Я послушно вдыхала по команде, ощущая, как прокалывают края моей раны. Восемнадцать проколов. В спешке. Девять швов. Порезик, ага…

— Вы красиво хоть шьете-то? — хочется как-то отвлечься от раздумий, что именно могли резать этим ножом до меня.

— Обижаешь! — слышу, как усмехнулся Лебедев. — Будущий муж будет в восторге!

— Вы либо оптимист, либо с юмором у вас не очень, — горько усмехаюсь я. — Дмитрий Николаевич, — позвала я, почувствовав медленно подступающую панику.

— Чего тебе?

— Я боюсь, — тихо признаюсь я и чувствую нарастающий ком в горле. Наверное, высказав это вслух, я в первую очередь призналась в своем страхе самой себе. Лебедев молча и аккуратно обрабатывает края раны йодом и, закончив, заглядывает в мои глаза. Стыдливо закрываю их, уронив слезы и тихо всхлипнув, но едва не вскрикиваю от неожиданности, потому что чувствую, как его рука, уже без перчатки, вытирает слезы с моих щек.

— Я тоже боюсь, Дмитриева.

А затем, поднеся к уху трубку своего телефона, отворачивается и, тяжело вздохнув, тянет руку к переносице в своем привычном усталом жесте.

— Маш, тащи своего собачника сюда, — он взглянул на меня, быстро повернувшись. — Да, зашил. Нормально.

Стараюсь дышать ровно, чтобы не испугать своими слезами брата, но, увидев его взволнованное лицо, понимаю, что от долгой и гневной беседы по поводу опасности, которой я себя подвергаю, мне не открутиться. Зато страх частично пропал. Теперь я снова боюсь, что мои разъезды со «скорой помощью» закончились раз и навсегда.

— Ты хоть понимаешь, что это дело уголовное? — похоже, брат решил начать прямо тут. — Это ножевое! О чем вы думали?! Лебедев, как так-то?!

— Леша, пожалуйста, давайте отвезем Марину домой. Ей и так на сегодня досталось!

— Ты же взрослый мужик! Чем ты думал?

— Ты прекрасно все знал, почему не отговорил сестру?! — шипит в ответ химик. — Ты ведь у нас авторитет для нее!

— Блин, можно мы просто уедем, а вы потом как-нибудь встретитесь и поорете друг на друга? — поднявшись с Машиной помощью, я, чувствуя свой онемевший бок, накидываю пуховик и выхожу из машины.

Домой мы едем в полнейшей тишине. Кажется, что даже воздух пропитался электричеством от нарастающего напряжения. Маша постоянно интересуется, как я себя чувствую, а я, развалившись на заднем сиденье, думаю только о том, что все это происходит не со мной. Это все дурной сон. Сейчас я проснусь, вытащу из-под головы учебник, на котором заснула и, повернувшись на другой бок снова засну, получив, наконец, от товарища Морфея адекватные и не такие криминальные сны. Пони, цветочки, принцы… Что там должно сниться нормальным барышням моего возраста?

Дома на кухне уже во всю хозяйничают мои подруги. Но увидев меня в коридоре, почему-то обе замирают. Взглянув в свое отражение, понимаю, почему: я стою мертвенно бледная. И, держась за стенку, улыбаюсь мягко говоря, полоумно. Да, видок тот еще…