— Димон! — кричит Фаня. Я, словно очнувшись от глубокого анабиоза, поднимаю на подругу глаза, стараясь вспомнить, о чем шел разговор. — Марин, ты вообще здесь? О чем ты думаешь?
Убейте меня.
Убейте меня.
Убейте меня…
— Ты из-за этой овцы сама не своя! — Аня потянулась к моей руке, но увидев в дверях Королеву, тут же забыла о своем дружеском успокаивающем жесте. — Вспомнишь лучик, вот и солнце!
— Там по-другому немного было, — громко отвечает Фаня. — Не про солнце, про говно!
— Хвостова! — Марина Викторовна тут же делает замечание.
— Простите, Марина Викторовна, но из песни слов не выкинешь, как говорится, — Фаня, сложив руки на груди, отправляется к своему месту, по дороге толкнув плечом Осадкова. Егор открыл было рот, чтобы поставить Хвостову на место, но, встретившись с ней взглядом, видимо, передумал.
В этот момент дверь кабинета распахивается, и в класс широким шагом заходит Дмитрий Николаевич. Расстегнутый белый халат зловеще развевается за спиной, словно плащ какого-то героя-антагониста, а взгляд прикован к листам, которые он перебирал в руках.
— Доброе утро, — он вежливо здоровается с Мариной Викторовной. Ученики испуганно замерли, потому как привыкли, что от этого преподавателя можно ждать чего угодно. Вдруг он сейчас устроит срез по химии, прямо на уроке русского языка? А я, несмотря на то, что стараюсь слиться с огромным учебником по органической химии для поступающих в вуз, все же не без удовольствия замечаю, что Марина Викторовна одна из тех редких преподавателей-женщин, кто не теряет самообладания при виде рокового красавчика-химика. Она сохраняет свое спокойствие и даже способна вести адекватный диалог! По крайней мере, со стороны кажется именно так.
— Здравствуйте, Дмитрий Николаевич! — пропела сзади меня Исаева, и я, мысленно проклиная за это подругу, прячу глаза за книгой, изображая крайнюю занятость. Слышу, как химик несколько раз произносит мою фамилию, а Марина Викторовна одобрительно соглашается. Интересно, о чем они договариваются? Может, прямо сейчас эти двое строят заговор против медалистки, чтобы окончательно свести ее с ума?
— Дмитриева, не забудьте, у вас сегодня дополнительные со мной и Лидией Владимировной, — опускаю толстенный учебник, встретившись с холодным бесстрастным взглядом ледяных глаз. И сознание тут же подкинуло воспоминания вкуса коньяка на его губах и его теплого дыхания, паром поднимавшегося к небу…
Убейте меня.
— Конечно, Дмитрий Николаевич, — на выдохе произношу и снова прячусь за своим «фолиантом».
Выдыхай.
Вот и славно. Вот и поговорили.
На уроке биологии Лидия Владимировна кажется какой-то странной. Причем разительные перемены в характере учительницы заметила не только я. Ученики не понимают, как из вечно дерганной и переживающей из-за каждой мелочи молоденькой тихони, она превратилась в растерянную серую тень. Кажется, что кто-то нажал на кнопку «учить», и она, словно повинуясь этой команде, абсолютно безэмоционально начинает читать свои конспекты, не обращая внимания на удивленные лица учеников и их тихие перешептывания.
Ее откровенные и вместе с этим нелепые наряды, которыми она старалась привлечь внимание Дмитрия Николаевича, сменились привычными строгими костюмами в серых тонах. Из прошлой попытки сменить стиль остались только туфли на высоком каблуке, которые, будем честны, теперь ее только красили.
— Ну, хоть на человека стала опять похожа, — протянула сзади Исаева.
— Ты смеешься? — возразила рядом Фаня. — Она теперь похожа на овощ. Раньше хоть психовала, а теперь смотри — ноль эмоций! Ее даже не колышет, что Наумов плеер слушает на ее уроке.
— Уши ему ободрать, — тут же вспылила Исаева, услышав Пашину фамилию. — Тоже, нагадил, а теперь ходит тише воды, ниже травы.
Я нервно сглотнула, подумав, что именно такое сказал ему химик в нашу последнюю общую встречу? Огромный соблазн просто подойти и спросить у Наумова, но меня словно током било, при мысли оказаться с ним рядом в радиусе меньше трех метров.
После биологии двумя парами шла химия, так что, забрав из раздевалки халат, я, чтобы лишний раз не видеть Лебедева, шла к кабинету так медленно, как это только было возможно. Со стороны, наверное, можно было бы предположить, что я — психически больна, но мне было наплевать. Пусть все думают, что Дмитриева слетела с катушек. Смотрите, юные ученики химико-биологического лицея, что бывает с зубрилками-медалистками!
Я хотела только одного — чтобы голос разума прекратил говорить голосом Дмитрия Николаевича. Особенно фразу «думаешь, мне бы хватило одних поцелуев», которая никак не хочет покидать мою измученную голову.
— Димон, ты заходить собираешься? — Фаня показала свой нос из-за двери, а я так и сидела в халате на полу, запустив пальцы в волосы. — Марин, ты чего?
Убейте меня.
— Марин, что с тобой случилось? — Хвостова присела рядом, оттолкнув от себя пробегающего мимо девятиклассника, который случайно ее задел. — Глаза разуй, недомерок!
— Ничего, все нормально, — отвечаю я.
— Нет, не нормально, — кажется, что все вокруг видят меня насквозь. — Это ты из-за этих сплетен дурацких? Из-за Наумова?
Поворачиваюсь к ней, закусив губу, словно не позволяя себе произнести такое соблазнительное «нет». Как же мне хочется тебе все рассказать! Выложить все, как на духу! Избавиться от этого тягостного молчания. Раньше было все так просто: рассказала все самое сокровенное подружке, и тебя больше не распирает от зудящего желания поделиться секретом со всем миром вокруг! А подружка молчит, ведь подруги не предают… И не врут друг другу. Но если я все расскажу, то я подставлю тех, кто мне доверяет. Детство заканчивается, когда тебе приходится приспосабливаться. Когда ты начинаешь делить мир не на добро и зло, а на большее зло и меньшее зло. И тебе приходится выбирать из этих двух зол. Ведь в какой-то момент ты понимаешь, что все добро, которое когда-то тебя окружало осталось где-то там, позади. Наверное, в детстве. А теперь ты по уши погрязла в чужих сплетнях и чьих-то бездумных играх…
— Да, — вру я, стараясь дышать чуть глубже, чтобы не выдать свою нервозность. — Просто я расклеилась. Выдохлась. Подкосили меня и Наумов, и Королёва…
— Маринка, — Фаня обнимает меня одной рукой и кладет голову мне на плечо, и мы просто молчим несколько минут, каждая думая о своем, пока Хвостова, наконец, не нарушает наше молчание: — Я не знаю, почему ты мне не хочешь говорить правду. Но я не настаиваю. Я уважаю твое решение. Молчи, если тебе так легче. Только не молчи, если тебе будет нужна помощь.
От этих слов становится так тоскливо…
Как же гадко, оказывается, себя чувствуешь, когда понимаешь, насколько ты нечестна с теми, кто откровенен с тобой. И они не лезут к тебе в душу, пусть ты их об этом напрямую и не просила, но они будто чувствуют, понимают, что некоторые раны лучше не трогать.
Звонок возвращает нас в суровую реальность. Мы срываемся с места и несемся в класс, едва не сбив Дмитрия Николаевича с ног, когда он уже собрался закрывать дверь кабинета.
Меньше всего мне хотелось привлекать внимание к своей персоне со стороны химика, но он, на удивление, довольно спокойно отнесся к нашему шумному появлению в аудитории и даже не стал это как-то едко комментировать. Урок проходил без каких-либо сюрпризов, исключая тот факт, что в мою сторону он даже не поворачивал головы. Если честно, то я была невероятно рада такому положению дел. Провалявшись после того вечера дома с температурой до конца новогодних праздников, мне очень быстро удалось убедить себя в том, что это была абсолютная случайность. Наверно, он просто дернулся в мою сторону, а я совершенно случайно прикоснулась к его губам. Такое бывает, ведь правда? И я уверена, он по этому поводу не заморачивается. Вообще об этом не думает! Даже не исключаю такого варианта, что вернувшись, он продолжил банкет и мог даже не вспомнить об этом!
С легкостью убедив себя в абсолютной «случайности» того поцелуя, я жила в относительной гармонии с собой еще шесть дней. Ровно до сегодняшнего утра, когда встретилась с Дмитрием Николаевичем в коридоре на первом этаже. Тогда, взглянув в его нахмуренное, вечно чем-то недовольное лицо, я будто снова вернулась в этот морозный вечер, когда его теплые губы прикоснулись к моим в легком поцелуе… И на пару мгновений встретившись с ним взглядом, я поняла: он все прекрасно помнит. И никакая это не случайность.