— А чего рассказывать? Я направлялся в отделение милиции. Вдруг вижу, как этот молодой человек вытащил нож и начал наносить удары этим ребятам. У меня все.

— Какие вопросы будут к свидетелю? — спросила судья.

— Разрешите? — поднялся с места Светленький. — Свидетель, а почему вы раньше, на предварительном следствии показывали, что видели, как эти двое молодых людей напали на подсудимого и начали избивать его?

— Я не помню этого.

— Как не помните? — адвокат зачитал показания свидетеля Л.

— Видимо, мне так показалось, — нагло ответил милиционер.

— Все ясно, — поджал губы Светленький и сел на место.

Председательствующая «испанка» о чем-то пошушукалась с заседателями, потом объявила:

— Объявляется перерыв.

Все трое дружно поднялись и ушли в свои кулуары.

В зале почти никого не осталось, кроме Тони, ее матери и конвойных.

— Возьми, — вдруг услышал Виктор конфузливый голос конвойного, молодого рязанского парнишки, на смазливом лице которого не было ни волосинки, кроме пушка. — Женка передала.

В свертке была добрая половина крупной вареной курицы, огурцы и несколько головок молодого кавказского чеснока, который называли почему-то молочным, видимо, потому, что в нем не было убийственной остроты, которая присуща старому овощу. Он был очень вкусным и есть его было одно удовольствие.

Глава сорок восьмая

После «раскладки», которую Узбек дал Понтиякову, его, конечно, в карцер не посадили, но перевели в другой корпус.

В новой «хате» было шумно и весело — внизу, прямо под ним, располагалась камера, где находились под следствием девчата и женщины. Почти целыми вечерами, до самого отбоя, а иногда, на свой страх и риск попасть в карцер или получить по бокам, до 12 часов ночи ребята метались по камере, переговаривались с женщинами и писали им записки, отправляя их с помощью коня в женскую хату. Иногда девочкам посылали еду и сигареты.

Узбеку это вначале показалось забавным. Он смотрел на все это, как на детские шалости, но, когда девчата заинтересовались его особой, Бориса обуял охотничий азарт самца-обольстителя.

Он заинтересовал одну девушку со странным именем Венера. Она послала ему записку и просила, в свою очередь, чтобы Борис написал поподробнее о себе.

«Меня зовут Венера, — писала она ему. — Моя голубая мечта — стать актрисой или эстрадной певицей. Меня обвинили за соучастие в разбое, но я совершенно невиновна, случайно оказалась в компании, которая занималась грабежами. Боря, у меня хорошая грудь, стройные ноги. Лицо, правда, не очень красивое. Почти похожа на Марлен Дитрих, если бы не курносый носик, но это исправимо, я сделаю пластическую операцию. По ночам вижу розовые сны, словно плыву по воздуху. Так хочется мужской ласки. Девочки мне сказали, что ты очень красивый, хотя и разбойник. Это правда? Разве так может быть? Напиши мне, я тебя очень прошу, Венера».

Письмо это несколько озадачило Погорелова. Ребята в камере прочитали его и «заловили ха-ха».

— Стибанутая какая-то, ха-ха-ха, — смеялся один парень родом из Тамбова. — В тюрьме — розовые сны видит!

Узбек промолчал и не обратил внимания на реплики сокамерника, полагая, что это так положено. «Почему не побалдеть, не расслабиться, ведь девчата-зечки — дело временное. Разве можно построить жизнь с такой подругой?»

Он написал ответное письмо Венере. Потом, когда снизу девчата постучали в пол, вылез на решку[109], так как вызывали именно его. Это была Венера, у нее был детский голосок, приятный, нежно ласкающий слух. Постепенно он привязался к ней. Целыми днями Узбек писал ей письма, а она ему. Кто знает, может, игра в любовь была выгодна обоим, чтобы забыться, отвлечься от черных мыслей наперекор всему и скоротать время? Так уж создан человек, всегда старается изобрести себе эрзац, когда чего-либо не хватает. «И жизнь теперь у меня эрзац», — мрачно подумал Погорелов.

Однажды, когда он получил снизу ксиву, он увидел в ней фотографию Венеры. На него глядела смазливая, забавная мордашка со вздернутым носиком.

— Хм, типичная вафлерша, — вывел его из лирического полузабытья главшпан хаты с чапаевскими усами.

— Слушай, какая тебе разница? — огрызнулся Борис. — Тебя это колышет?

Чапаев сморщился и резко наотмашь хлопнул его по щеке. Изо рта Погорелова тонкой струйкой потекла кровь.

Узбек в долгу не остался и резким ударом в челюсть чуть не свалил главшпана.

Добивать его ему не дали подскочившие ребята. Они тут же разняли дерущихся.

Менты ничего не заметили, но девчата все же прознали про драку и немного возгордились, особенно Венера, когда узнала, что из-за нее состоялась дуэль по-зэковски.

Чапаев признал свою ошибку и, подойдя вплотную к Узбеку, которого в душе побаивался (как бы по соннику не резанул его по глазам или сонной артерии этот разбойник), тэт-а-тэт, чтобы никто не слышал, сказал:

— Слушай, Борь, я в натуре не прав, ты уж извини, погорячился. Стоит ли из-за баб хипиш подымать? Нас же ведь с тобой просто засмеют.

— В принципе ты прав, но зачем грабки[110] распускать?

— Да ладно, забудем, — миролюбиво промычал Чапаев опухшими губами и протянул ему заварку цейлонского чая.

Это был шик. Узбек любил чифирнуть, в особенности из такого престижного чая.

— На, давай заварим. Все будет ничтяк. Через час они уже мирно чифирили. Спустя несколько дней Чапаева забрали на этап, на дальняк, в сторону Севера или Магадана, и власть в камере с молчаливого согласия сокамерников перешла к Узбеку.

Венера сильно привязалась к Узбеку. Их игра перешла в любовь, но как им встретиться? Он горел желанием увидеть Венеру, пообщаться с ней.

Узбека озарила сумасшедшая идея. У него был зашит в подкладке пиджака про запас николаевский золотой червонец, и он решил пожертвовать им ради любви.

Ночью, когда все спали, он тихо подозвал крюкового[111] надзирателя Мишку, показал ему червонец, отчего у вертухая глаза чуть не вылезли из орбит, и прошептал:

— Сделаешь мне свиху[112] с Венерой Виноградовой из женской хаты № 33, он — твой.

— Да ты что, Боря, это невозможно, хотя, впрочем, стой, я подумаю.

Через десять минут он тихо открыл кормушку и прошептал: «В следующее дежурство. Сегодня никак нельзя. Плохая смена в женском корпусе».

Все двое суток до следующего дежурства Миши Узбек не находил себе места: он буквально извелся от томления, охватившего все его сильное и темпераментное тело.

Целыми ночами он ворочался в постели. Воображение рисовало ему прекрасные телеса Венеры.

Элениум, который он стал принимать на ночь, не помогал. Тогда он засандалил несколько таблеток барбамила, которые ему услужливо дал выпить пожилой ростовский мужик с тремя рыжими фиксами и четырьмя ходками за плечами, и мгновенно провалился в темную яму морфия.