Глава пятидесятая
Узбек мучительно раздумывал, как правильнее поступить: то ли предупредить Венеру (а предупредить ее было необходимо в любом случае, чтобы она была наготове и не подвела контролеров), то ли положиться на волю случая. Ведь если «спалится» ксива или кто-либо из ее товарок прочтет письмо (а читают они записки, как правило, всем гамузом), то ведь затея может сорваться, так как среди зечек много кумовок, да и червонец последний гавкнет. А может, вообще не стоит рога мочить с этой «свихой», тем более что после приема барбамила и элениума у него пропала всякая охота к сексу, но вот Венера дюже уж запала ему в душу.
«Разве дело в сексе, — размышлял Борис. — Это все плотоядное. Но с другой стороны, как ни крути и ни верти, природа диктует свое, а платонические взаимоотношения и сентиментальные нюни описываются лишь поэтами или импотентами».
Поздно вечером Узбек принял решение. Он вызвал на решку Венеру и прокричал ей не очень громко, что пошлет ей ксиву, предназначенную строго для нее, и пусть она будет очень внимательна и тут же порвет ее или еще лучше сожжет, а в крайнем случае просто съест.
Борис написал две ксивы: в одной, которая предназначалась для отвода глаз, были общие, ничего не значащие любовные фразы, а вторую он свернул в шарик, чтобы Венера смогла ее незаметно спрятать и прочитать одна.
Во второй, секретной записке, Борис сообщал Венере, что в ближайшее время она должна быть наготове и не спать сегодня ночью или завтра. Ему пообещали «сделать» с ней нелегальную встречу. Она должна нарочно тасоваться[114] по камере, чтобы ее, как «нарушительницу», забрали из камеры для свидания с ним.
С ксивой все прошло наилучшим образом. Товарки Венеры слышали ее разговор с Борисом, и как только она получила послание, попытались вырвать его из рук, но Венера оказалась на высоте. Она проявила твердость и хватко зацапала письмо, заявив, что читать чужие ксивы неприлично. Ее поддержали другие, более порядочные зечки, и наглых женщин чуть не избили.
Затем она, чтобы не вызвать подозрений, незаметно спрятала записку между пальцев и отдала «на съедение» любопытным бабам первую.
Наконец в 12 часов ночи на смену заступил Мишка. Узбек был наготове. Он понимал, что менту надо «помочь», чтобы не навлечь на него подозрений и не подвести под монастырь, и он стал искать способа, как бы с понтом[115] невзначай «спалиться»[116].
Он начал ковыряться в своем барахле и вдруг увидел лезвие. Краем глаза он наблюдал за волчком[117]. Узбек светанул лезвие, словно хотел им распороть открытку.
Кормушка тут же открылась.
— Подследственный. Вы чем занимаетесь? — спросил надзиратель. Борис узнал наигранный голос Мишки. — Что это у вас там?
— У меня ничего нет, просто что-то не спится.
— Вы мне голову не морочьте. Что у вас там, немедленно отдайте. Не отдаете? Доложу ДНСИ.
— Понимаешь, командир, — обезьяной подскочил к «амбразуре» Узбек. — Не могу никак уснуть, всякие мысли лезут в голову. — А сам, высунув голову, быстрым шепотом, почти одними губами, чтобы никто из спящих в камере не расслышал, сказал: — Ну что?
— Готовься, вызову, — так же быстрым шепотом проговорил Мишка. — Давай червонец.
— Ты вначале сделай.
— Я тебе сказал, все будет о'кей.
— Ну как только выведешь, я тебе тут же отдам.
— Смотри, чтобы без…
— Все будет глухо, командир.
В этот день Узбек барбамил не заглотил. Его просто не было. Подобная лафа в тюряге считается роскошью, да он и не жалел. Снотворщина всякая ему не особенно нравилась. Слишком расслабляет и почти никакого кайфа. Уж лучше чего-нибудь поблагороднее — французского коньячку вмазать — вот это балдеж! Иностранцы же не дураки. Отпивают отборный коньяк маленькими глоточками и по-человечески балдеют.
Узбек тщательно побрился, почистил зубы, даже несколько капель одеколона нашел в опустевшем флаконе.
— Ты словно на свиданку готовишься, — услышал он вдруг голос «питерского» прошляк[118]. У него было изжеванное и измятое лицо благодаря чуть выпученным глазам, которые излучали мудрость и живость ума.
— Да вот от нечего делать решил марафет навести.
«Питерский» повернулся на бок, ничего не сказав, и уже через несколько секунд начал издавать тонкую трель с присвистом.
Борис долго еще тасовался по камере. Его начал уже одолевать сон, и он хотел подремать на шконке прямо одетым, как вдруг услышал строгий голос из открывшегося окошка в двери:
— Вы почему не спите?
Узбек подошел к дверям и увидел ДНСИ, полноватого майора с голубыми глазами и красивыми, отливающими золотом чуть рыжеватыми усами.
— Да сам не знаю почему.
— Так, — обратился он к Мишке. — В карцер его!
«Что бы это могло значить? — испугался Борис. — Может, действительно в трюм опустят?»
— За что, начальник? — без наигранного испуга спросил Узбек.
— Там разберемся! На выход.
Дверь шумно отворилась, но, как ни странно, в камере никто не проснулся. Лишь один цыган ошалело вскочил, протирая красные глаза, и тут же упал «на боковую».
Узбек увидел в коридоре Мишку и спросил:
— Что за дела?
— Все нормалек! — радостно возвестил Мишка. — Трахаться пойдешь, — и приглушенно заржал, прикрыв рот ладонью. — Гони «николашку».
Узбек осмотрелся по сторонам. Майор предусмотрительно отвернулся, Борис быстро вытащил из своей заначки в брюках золотую монету и сунул ее в руку Мишке.
— Пошли, — бодро проговорил он.
Но тревожное предчувствие не покидало его до тех пор, пока его не завели в карцер, где, съежившись от холода, уже сидела на откидной наре Венера.
— Пять минут, не больше, понял? — проговорил вполголоса Мишка.
— Наконец-то, — воскликнула она и бросилась к Борису в объятия.
Он целовал ее взахлеб, ненасытно и очень страстно.
— У нас мало времени, милый, — прошептала Венера, — давай ляжем, — но Узбек уже сжимал в своих руках податливый и гибкий стан девушки. Ее лицо светилось счастьем и радостью, тем девичьим, смущенным и целомудренным ликованием, которое делает бешеным почти любого мужчину. — Ой, мне больно, — вскрикнула она, но Борис не обратил внимания на ее вскрик. Он знал, что его любовным ласкам и утехам отмерено всего несколько мгновений, и поэтому спешил насладиться этим пышным и в то же время эластичным телом.
— Какой ты волосатенький. Я так люблю волосатых мужчин.
— А что, у тебя их было много?
— Ты у меня первый, — покраснев, произнесла она тихо.
— Как первый?
— Разве ты не понял?
И тут только до Узбека дошло, что Венера была девственницей. Это еще сильнее возбудило его. Он сильно, с каким-то садистским наслаждением, грубо провел рукой промеж ее ног и почувствовал что-то липкое — это была кровь. Но это не остановило его. Он вновь захотел ее.
— У нас будет ребенок? — наивно спросила она, когда они, расслабленные и умиротворенные, лежали на нарах.
— Откуда я знаю, может быть.
— Давай еще, — попросила она. — Я хочу ребенка.
В дверь уже барабанили.
— Погорелов, на выход.
— Все, любовь моя, — шептал Узбек, не в силах оторваться от этого дурманящего белого тела. — Все…
Когда он вернулся в камеру, все по-прежнему крепко спали, кроме Питерского. Он сидел на шконке и курил. Увидев изможденного, уставшего Узбека, но радостно улыбавшегося, он оторопело уставился на него, не в силах понять, что произошло.
— Тебя прессанули? — спросил он сочувственно.
— Обошлось.
Не раздеваясь, он плюхнулся на кровать и тут же заснул.
Через неделю Узбек получил письмо от Венеры. Она писала: "Милый Борис, я ужасно расстроена, что не забеременела, потому что| сегодня пришли месячные, а ведь я так хотела иметь от тебя ребенка, а вот Фрося каким-то образом забеременела. Я подлезла к ней, угощала маргарином и даже шоколадом, а она, стерва, смеется и говорит, мол, это все по воздуху, от Бога, мол. Ее теперь могут досрочно освободить, если родит, конечно, а то и под чистую освободят, но наша бандерша Моля Кобыла заявила, что ей подогнал сперму какой-то мужик из соседнего корпуса в презервативе. Он вы стрелил из трубки и попал в открытое окно нашей камеры, представляешь, вот чудеса! В общем, она каким-то образом умудрилась засунуть ее к себе и… зачала. Может, нам тоже попробовать, а? Только ты не обижайся, ведь если я рожу, меня наверняка освободят, тогда я смогу приезжать к тебе на свидания, да и пожениться сможем, мой прекрасненький. Как мне тебя хочется, если бы ты только знал, а тебе? Мо жет, еще как-нибудь встретимся, а? Подумай.