И он грыз свои удила.

Даже и у него, этого жизнерадостного коня, нашлась неприятность, омрачавшая прелесть жизни! Я невольно подумала о своей неволе, хотя и не тягостной, но все же… неволе.

Но никто не был так покорен своей судьбе, как верблюды! Эти животные меня положительно удивляли. В одну из наших остановок мы остановились в самом селении туземцев. Наш караван расположился возле площади, на которой помещался базар. В день нашего приезда сюда начали съезжаться и сходиться целые толпы туземцев. Ишаков, лошадей и верблюдов проходило мимо очень много. Верблюды шли своей мерной походкой вперевалку, изредка покрикивая:

— А вот и я!

В ноздрях у них были проткнуты кольца, на которых были привязаны повода. Вот передний из каравана подошел к базару. Туземец слегка дернул за повод и крикнул, приказывая лечь. Верблюд закричал резким криком, но вполне благодушно:

— Изволь, лягу! — и опустился на колена.

В другом месте я рассмотрела обратное. Оседланного верблюда хотели навьючить. Туземец приказал ему лечь, и верблюд лег, прокричав свое:

— Изволь, лягу!

Ему навьючили большую поклажу, он только покрикивал, посматривал назад:

— Клади, клади, только не перекладывай. Сколько могу, свезу, а больше… и не проси.

Действительно, когда ноша была очень тяжела, верблюд отказывался встать и мычал:

— Да, ведь, не могу же я! Все равно дорогой свалюсь! Уж лучше теперь снимайте.

И, несмотря на удары, упорно не вставал.

Удивительные создания! Вся просьба к человеку только о том, чтобы не вьючил через силу, в остальном — полная покорность! А ведь какое огромное животное!

Впрочем, узнав поближе всех домашних животных, я теперь, право, не знаю, кому отдать первенство в безропотной покорности человеку: верблюду или лошади?

Итак, мы ехали караваном вдоль Аму-Дарьи, и, несмотря на новизну мест, я скучала. Судьба, наконец, сжалилась надо мной и дала работу уму.

Давно уже, сидя высоко на седле, я замечала на дороге каких-то огромных жуков, хлопотливо бегавших зачем-то по дороге: некоторые жужжа прилетали со стороны и, сев, тотчас же принимались сновать туда и сюда. Именно от скуки я обратила, наконец, свое внимание на этих животных. Летевшие мимо птицы, несмотря на то, что среди них были красивые, ничем не заинтересовали моего внимания, а вот эти малые творения заставили-таки задуматься: что это приводит их в такое хлопотливое настроение? Но с лошади это было трудно расследовать, и я стала дожидаться случая. Он не заставил себя долго ждать. На одном из привалов моя корзинка очутилась около кучки навоза. Это соседство было не из совсем приятных, но я им была довольна, так как увидела возле кучки целую толпу интересовавших меня жуков.

К удивлению своему, я увидела, что жуки быстро разбирали эту кучку, наделывая из нее при помощи своих лапок шарики величиной с небольшую картофелину. Сделав шарики, жуки поспешно укатывали их прочь, становясь головой вниз и катя шары взад задними ногами. Если бы у этих созданий был язык, они, наверное, говорили бы в это время: «Скорей, скорей, скорей». Положительно они спешили.

Навоз быстро разбирался, и я была настолько терпелива, что досмотрела, как трудолюбивые животные подчистили все. Прилетевшие поздно жуки напрасно бегали кругом, собирая остатки: из них не выходило шарика величиной даже с простой орех. Моя цепочка мешала мне следовать за насекомыми и мое любопытство было только раздражено: куда это катились эти удивительные навозные шары?

Но судьба была мне благоприятна, и я узнала секрет этих удивительных хлопотунов очень скоро, не сходя с места. Оказалось, что около всех кучек навоза шла одна и та же работа: жуки точно нанялись очищать дороги. От одной из отдаленных кучек по направлению ко мне катился один из таких шаров. С той стороны его толкал жук, а от меня казалось, что шар катился сам. По дороге встретилась какая-то ямина, и шар вместе с его владельцем скатились вниз. Вот была забота! Бока ямы оказались крутыми, и жуку приходилось, почти выкатив шар, несколько раз лететь кувырком обратно вниз. Наконец, он все-таки выбрался, но явилась новая беда: другой жук начал отнимать от него шар. Без особенной драки оба жука все же соперничали и старались, взявшись поудобнее, откатить шар друг от друга. Отбившись от одного, жук натыкался на другого. Потешнее было то, что один такой приставала вцепился в шар всеми лапками, и хозяин, не обращая на него никакого внимания, покатил шар дальше вместе с непрошенным гостем. Так он докатил шар до кустика, у самой моей корзины.

Тут он остановился и, оставив шар, побегал немного вокруг, ощупывая землю усиками. В одном месте он вдруг начал рыть яму, и очень усердно заработал своими лапками. Время от времени он оборачивался и смотрел на шар. Притаившийся было воришка пытался раза два откатить шар от куста, но хозяин нагонял его и прикатывал шар обратно, причем не делал воришке ничего дурного.

Яма понемногу превратилась в норку, в которую жук и свалил свой шар и спрятался сам. Я очень огорчилась такому концу, так как загадка оставалась загадкой, как вдруг услышала голос Константина Егоровича:

— Так-с! Теперь посмотрим, что вы делаете в вашей норе? — и он, подойдя, начал тихонько разрывать место, куда исчезли жуки и шар.

Оказывается, мой хозяин одновременно со мной следил за этими жуками, и я не заметила этого потому только, что сама была поглощена наблюдением.

— Эге, приятели, да вы просто едой занимаетесь, — сказал он, расширив отверстие норы.

Жуки действительно уплетали шар, расположившись дружелюбно рядышком.

— А ты что, Хруп? — обратился хозяин ко мне. — Интересуешься, Узбоич? Это, братец, жуки копры, удивительный, доложу, народец. Вот они сейчас закусывают, а когда прийдет пора, то жучиха скатает шарик поменьше, да и запрячет его в норку, а там в него яичко положит. И выйдет из этого яичка крошка-личинка. Поест она навозу и вырастет, меняя кожу, в большую личинку, а там и в жука превратится. Превратится и выползет наружу. Понял? — и Константин Егорович щелкнул меня в нос.

Разумеется, я поняла, но… зачем же в нос щелкать? Хоть и не больно он это сделал, но я этого не любила: нос у нас — крыс — место деликатное, нос наш — первый помощник, и мы его очень холим. Нехорошо поступил Константин Егорович, очень нехорошо.

А все же мне было по душе, ведь было от чего вновь задуматься. Поди ж ты! Эдакая тварь, а как заботится о потомстве. И вспомнила я о могильщиках, зарывших землеройку, а вместе с этим и о моем когда-то мнении о насекомых, как о безмозглых тварях. Нет, видно, ничего нет на свете безмозглого!

Удивительно, как судьба играла с моей страстью к изучению. То по целым дням ничего не подарит, то вдруг разом покажет так много интересного.

В этот же день у моих хозяев был разговор о копрах, начавшийся с беседы о двух лакомках, спрятавшихся в нору. Из этого разговора я узнала одну чрезвычайно важную новость, что у живых существ есть два ума. Один ум — родительский, наследственный, который, помимо животного, указывает ему — что он должен делать, чтобы прожить свою жизнь; другой ум — свой, развивающийся у каждого отдельно и далеко не у всех животных. Этот ум дается опытом и напряженной думой. Его понемногу встречают у многих животных, но у кого он преобладает над наследственным умом и кто особенно богат им, так это — человек.

Так узнала я в первый раз о разнице между инстинктом и разумом. Плохо я поняла тогда самую суть дела, но хорошо усвоила, что копры делают запасы своим личинкам не по разуму, а по инстинкту. Николай Сергеевич прямо сказал: