Но нас никогда не били. А здесь именно били. И нас никогда не наказывали за «это». А здесь били именно за «это». Мы не могли понять за что именно — за «это». Потому что мы не могли понять, для чего, зачем его били, с какой целью его били.

Шофер, видимо, понимал это.

— Бьют... — испуганно сказал самый младший, отклеивая от папки барельеф Бетховена, и посмотрел на шофера.

Шофер выплюнул изжеванный окурок.

Прежде чем я научился курить, я научился так выплевывать окурок.

Шофер, не вынимая рук из карманов, выплюнул изжеванный окурок и не то сказал себе, не то ответил самому младшему:

— К хорошей жизни натаскивают... К сладкой жизни... Как собаку.

Потом мы услышали, как хлопнула дверь на втором этаже, как кто-то промчался по лестнице, и увидели, как из черной дыры парадного на солнечный прохладный двор выскочил мальчик и зажмурился, вероятно, от света. Потом подошел к грузовику и, задрав ногу на колесо, полез через борт.

Кто-то тихо спускался по лестнице и вышел из парадного. Это был моложавый отец мальчика. Только мы почему-то сразу его не узнали. Он отряхнул пиджак и пошел к грузовику.

— Шухер!.. — крикнул самый младший, который отклеивал портрет Бетховена.

Но мальчик и не думал бежать.

Он держался руками за крышу кабины, отставив задницу, которая у него, видимо, болела, и, задрав голову, сощурившись, видимо, от света, смотрел туда, где над кирпичными домами нашего двора-колодца легко бежали спокойные облака.

Моложавый мужчина окликнул его и, не получив ответа, подтянув брючину, чтобы не вытягивалась материя на коленях, поставил на колесо новый ботинок и взялся руками за борт.

Тогда шофер придвинулся и одной рукой легко снял чужую ногу со своего колеса.

Моложавый мужчина поскользнулся и чуть не ударился носом о борт.

Он побелел и отчетливо так спросил:

— Ч-то?..

— А вот то, — сказал шофер и спросил мальчика. — Где твой папа работает, знаешь?

Мальчик, продолжая смотреть на облака, кивнул:

— Слушай, деятель, — сказал шофер папе, — у меня десять свидетелей... Ясно?

Моложавый папа посмотрел на нас, и ему стало ясно.

— ...Подтвердят, за что ты его бил... — сказал шофер. — Пострадаешь...

Папа посмотрел на моложавую маму, которая глядела в окно, приоткрыв рот, и она еле заметно кивнула. Мы все видели этот кивок. Папа повернулся и ушел в парадное.

Слышно было, как гулко скрипели на лестнице его новые ботинки.

Потом мы грузили ящики, и мальчик тоже. Возились вокруг мотора с промасленной ветошью, и мальчик тоже. Он был совсем счастливый. Потом шофер с грохотом опустил капот и взял у самого младшего картонный барельеф и, приладив его к кабине на противосолнечный целлулоидный козырек, пообещал самому младшему привезти завтра кусок черного коленкора, чтобы заклеить на папке белый след бетховенского профиля.

— Он ничего не слышал!.. — в восторге сказал самый младший, глядя на львиный силуэт в кабине.

— Это как сказать... — ответил шофер и сказал мальчику в берете: — Полезай в кабину... Ты сидеть можешь?

Мальчик кивнул, открыл дверцу и уселся в кабине на корявое промасленное, с выпирающими пружинами сидение.

Мы сыпанули через борт и расположились среди ящиков. «Тара» — они назывались.

Заревел мотор, и грузовик тронулся. Поплыли кирпичные дома, а облака остановились.

Потом мотор стал беззвучным — это значит под гору к переулку, без газа. Из окна второго этажа смотрели моложавые папа и мама. Шофер выплюнул изжеванный окурок и спросил:

— Что же ты не в своей машине-то?..

— А что там? — ответил мальчик. — Одни диваны.

Грузовик тихо катил со двора к переулку. Хлопнули борта на выбоине, и им ответили ящики. Потом грузовик дал газ, и мы с ревом помчались по булыжному переулку.

Через несколько лет моложавые папа и мама переезжали в новую квартиру. Им нужна была большая площадь, потому что они переезжали только вдвоем. Так как мальчик уже год как ушел от них и работал шофером в автобазе и, как- рассказывал наш знакомый шофер, имел уже два прокола. Долгое время я думал, что два прокола — это что-то вроде двух орденов.

Поэтому моложавым папе и маме нужна была большая квартира, где бы помещалось больше гостей, которым нужно было заменить одного мальчика, и где бы легче было разместить свою хорошую жизнь и свою тоску. Моложавый папа потом был в довольно больших чинах, а потом его сняли и уволили на пенсию. И мальчик давно уже не мальчик, и шофер стал лысым, и была большая война, и у мальчика дома в коробке два ордена, а у шофера — три, и он потом был начальником автоколонны, и про него написали стихи, не очень плохие и, может быть, даже хорошие, называются «МАЗ» — про одного начальника автоколонны».

Но зато у моложавых папы и мамы есть много подписных, совсем новеньких собраний сочинений старых авторов, и много хрусталя,, который стоит, где только можно, на всех выступах мебели большой квартиры. И когда по улице пролетают грузовики, то никому не нужный хрусталь отзывается тихим звеном...

Другая сторона шоссе

Луна за окном была светлая, а шурыгинская квартира темная. Шурыгин уставился на Володю со своего дивана и спросил:

— Что дальше делать будешь?

— Не знаю...— ответил отрок Владимир. — Рабочую профессию, что ли, приобрести?

— Ну... — сказал Шурыгин. — Рабочий — это не профессия. Это образ жизни. А ты слабак...

Тут Володя заплакал, конечно, незаметно от Шурыгина, потому что он не профессию искал, а человечность. Только как про это расскажешь, когда слова катятся по одной дорожке, а поступки по другой? И еще потому, что вспомнил, как отец с мамой ругались перед ее командировкой и как ему от этого страшно было. Он их, конечно, не боялся, когда они вдвоем на него наскакивали, он их боялся, когда они друг с другом ругались.

И еще вспомнил, как он к отцу приплелся после маминого отъезда. Просидел в ветеринарной поликлинике без толку, все ждал, может, отец выйдет.

Старушка пришла со свертком, а в свертке голубь, три дня не ест. Доктор пощупал зоб и говорит: «Он у вас где-то наелся». «Значит, не голодный?» — спрашивает старушка. «Не голодный». «Спасибо, доктор, можно идти?» «Конечно». И еще огромная баба пришла — спиртным от нее на всю приемную, котеночка притащила, которого собака покусала. Унесли его на анализы, а обратно не вернули, собака бешеная оказалась. Баба в рев: котеночка жалко. Ей говорят: «Вас котенок кусал?» А она: «Да со мной — черт с ним, котеночка жалко...» А отец так и не вышел. Занят, наверное, был или же отмахнулся, не понять. И тогда Володя подумал: может быть, у них человечность распространяется только на птичек? Такие дела!

А этот Шурыгин смотрел на Володю и ждал упорно, когда тот начнет рассказывать, как и что, а Володя не мог начать. Элементарно, в общем, а как расскажешь?

— А ну давай с самого начала, — сказал Шурыгин.

— С момента рождения? — спросил Володя.

— Нет... Как ты в помещение школы попал?

Поскольку по летнему времени школа пустовала, то ее заняла киногруппа, которая снимала эпизоды из школьной жизни в условиях, приближенных к действительности. Народу вокруг собиралось — куча; помрежи, ассистенты и другие приближенные лейб-гвардейцы выхватывали из толпы разных типов, пригодных для массовки. Выхватят, отснимут, а потом еще и заплатят — распишитесь в ведомости. Красота!

— И меня схватили... Один козерог так и сказал: давайте сюда этого типа... Сняли. Монету дали. Мне понравилось. Художественно снимают да еще денег дают — кому не понравится?

— Мне, — сказал Шурыгин. — Люся, а тебе?

— Не-а... — сказала его жена из соседней комнаты. — Я смотреть люблю.

— Не суть важно, — сказал Шурыгин Володе. — Докладывай дальше.

— Потом тележку операторскую таскал с халтурщиками, нас на месяц наняли... А за углом — гастроном... Потаскаешь весь день, зайдешь. Кому не понравится?