— О аллах, вы только послушайте!
— Вот так, и никак не иначе!
— И что же следует предпринять?
— Вы не должны прощать!
— Не хочу я наказывать на этот раз…
— Что значит «не хочу», мой директор? Увидели, что мы провинились, сидим по уши в грязи, так что надо? Дать пинка!
Директор тупо глядел на разошедшегося Муртазу.
— Дать такого пинка, чтоб запомнили навеки. Потому, мой директор, что ни в коем случае нельзя отпускать поводья. Стоит обронить кнут, как он окажется в наших руках! Тогда будет поздно…
Директор взял листок бумаги и написал на нем имена Нуха, Муртазы и его дочерей.
— Прекрасно! Я сделаю, как ты говоришь, чтоб успокоилась твоя душа. Я наложу на всех штраф. А теперь иди и отдыхай.
Удовлетворенный Муртаза отдал честь и, чеканя шаг, покинул кабинет. Едва он вышел, директор нажал на кнопку звонка и приказал рассыльному разыскать Нуха.
На душе у Муртазы было спокойно: он честно выполнил свой долг. Теперь он может с чистой совестью идти домой и поспать часок-другой… Позевывая, он вышел за ворота; голова гудела, звенело в ушах.
Он шагал по грязной улице рабочего квартала, с трудом переставляя ноги от усталости. После бессонной ночи тяжелые, словно налитые свинцом, веки слипались сами собой, глаза щипало, будто от соли.
Муртазе вдруг захотелось покурить, он пошарил в карманах, ничего не нашел и заглянул в лавку.
В эти часы там всегда безлюдно. Муртаза попросил пачку сигарет. Лавочник, резавший пастырму, завидев надзирателя, подошел к прилавку.
— О-о-о! Кого я вижу! — воскликнул он. — Где ты пропадаешь? Тут о тебе только и разговоров. Твое имя по всему городу поминают… Послушай, это верно, что ты один поймал вора?
— Ну…
— И даже высадил дверь, ворвался в дом и зацапал его в объятиях жены! Так?
— Ну и что? Я выполнил свой служебный долг! Дай мне сигареты.
— Подожди. Как же это ты у чужих людей дверь взломал?
— Коли надо, и башку проломаю…
— А вдруг бы он в тебя… ну, взял бы и выстрелил?
— Ну и что с того? При исполнении служебных обязанностей не существует ни трудностей, ни опасности…
— Ишь ты, герой!
— Дай мне, говорю, сигареты!
— Да пропади они пропадом, твои сигареты! Поговорить с человеком не можешь? Заладил свое. Хочешь, я тебе по-братски совет дам?
Муртаза вопросительно поглядел на бакалейщика.
— Остерегись, Муртаза, иль у тебя жалости к другим нет? Смотри, как бы не просчитался…
— Это как понимать?
— До меня разговоры дошли… Знаешь, негоже защищать богачей, против своего брата идти, рабочего человека. Да тебя с потрохами проглотят… Сам посуди, ты на фабрике всех против себя восстановил, и рабочих, и мастеров.
— Давай мои сигареты! — взревел Муртаза. — Волков бояться — в лес не ходить!
— Ладно, только скажи, какая тебе от этого польза?
— Про какую пользу ты говоришь, человек?
— Ну, там озолотил он тебя, что ли, твой начальник? Деньги пожаловал?
— Ну что ты городишь? Я долг свой выполняю не за то, чтоб меня деньгами жаловали! Знаешь ты, что такое служба?
— Ну?
— Служба превыше всего! Ясно?
— Надоел ты всем со своими глупостями, Муртаза! Заладил одно.
— Сколько можно повторять: дай сигареты! Не нуждаюсь я в твоих советах, оставь их при себе. Пусть плешивый свою лысину мажет…
— Хорошо, не будем про это больше. Ты, пожалуй, прав… Лучше вот о чем скажи: говорят, из Измира пожаловали, твою дочь сватают, правда это?
Лицо Муртазы просветлело, даже морщины разгладились.
— От кого ты слышал?
Бакалейщик не стал говорить, что узнал об этом от Нуха, которому все рассказал привратник Ферхад.
— Да это не только мне известно, весь город говорит. Передают, что отец жениха так прямо и сказал, что другой невесты не желает, кроме дочери Муртазы… Выходит, слава о ней до Измира дошла.
Муртаза даже раскраснелся от гордости.
— А еще знающие люди сказывают, будто отец жениха очень богат.
Муртаза утвердительно кивнул.
— Есть у него и оливковые рощи, и дома, и, кроме того…
— Значит, прослышал о твоей дочери?..
— А как же! И его не интересовало, есть ли у меня в доме табуретки! Пусть, так и сказал, будет порядочная, а больше мне ничего не надобно!
— О дисциплине, о порядке ничего не спрашивал?
— Он обо мне слыхал! И сказал: во что бы то ни стало возьму для сына дочь такого человека!
— Этак завтра он возьмет тебя в компаньоны! Лучше уж тебя, чем кого другого. Только надо с умом, расчетливо.
Муртаза задумчиво опустил глаза.
— Он, говорят, сказал: дам ему особняк, пусть в нем живет. Пускай заведет себе коляску-фаэтон, ездит в ней, пьет-гуляет со своими дружками… Эх, Рыфат-эфенди, уж я-то знаю, как пожить в свое удовольствие… В сердце моем, коли хочешь знать, тоже гордость есть…
Муртаза вспомнил про своего земляка Хайдара, тот тоже, когда обмен был, приехал в Турцию без гроша в кармане. А теперь обзавелся имуществом, дом у него большущий в том же квартале, где живет младший брат Муртазы. Землю купил этот Хайдар, хозяйство завел. У него четыре экипажа. Дела идут, дай бог каждому! И что ни вечер, то с друзьями-приятелями пирует, потом все рассядутся по экипажам и давай кататься по городу — от одного бара к другому, от одного казино к другому, и так до самого утра с песнями на весь город… В этих развлечениях иной раз и Муртаза участвовал.
— Знаешь, чего бы мне хотелось? — задумчиво произнес Муртаза. — Чтоб был у меня большой, крепкий домина, хозяйство, большое стадо овец и коров. Чтоб свежее молоко всегда было и масло сбивалось… И чтоб мы ели, пили, веселились… И жилось нам радостно… Сегодня у меня, завтра у тебя… И песни наши неслись до самых небес… А потом все рассядемся по коляскам и айда! Э-э-эх! Рыфат-эфенди!.. — Тут Муртаза замолчал и зевнул во весь рот. — Спать хочется, сил нет. Глаза сами закрываются. Дай сигареты, я пойду хоть посплю.
— Куда там спать, когда скоро на работу! — Он достал часы, поглядел. — Уже четыре. И двух часов не осталось до смены.
— Ничего, хватит. Пусть хоть кости мои отдохнут.
Муртаза взял сигареты и спички и вышел из лавки. Уже подходя к калитке своего двора, он остановился в недоумении: казалось, все женщины квартала собрались перед их домом. Калитка открыта настежь, через нее без конца снуют люди.
— Пусть немедля отправляется к доктору и отнесет к нему девочку! — крикнула Акиле-хала, завидев Муртазу.
Акиле-хала, высохшая, седая старуха, прикладывала смоченную в холодной воде тряпицу к пылающему лбу девочки, лежавшей в беспамятстве.
Муртаза встал в дверях, нагнулся, чтобы снять грязные ботинки.
— Погоди разуваться! — остановила его Акиле-хала. — Ты чего домой не являешься иль не хочешь на свою дочь посмотреть?
Муртаза поднялся наверх, подошел к постели. Увидев мужа, жена зарыдала во весь голос.
— Замолчи! Замолчи, дочь моя! — сказала Акиле-хала. — Успокойся, дитя мое, ты извела себя. Слава аллаху, еще ничего не случилось. Негоже плакать над больной.
Старуха встала, отвела Муртазу в сторону и рассказала:
— Вечером поздно девочка пришла с работы совсем больная. Упала у самого порога, что-то у нее с головою… Я сделала что могла, расплавила свинец, вылила его по капле в воду, произнесла молитву: «Слава аллаху, всевышнему, господину рабов своих». Только ничего не помогает. Ей все хуже и хуже. Надо что-то предпринять, сынок!
— Скажи что, Акиле-хала.
— Отнеси ее к доктору. Он сейчас на фабрике?
— На фабрике его нет. Нужно идти к нему домой, только…
— Вот и отнеси домой.
— Так он там не станет задаром смотреть. Для этого деньги требуются!
— Что ж поделаешь, сын мой. Не тяни, иначе дочь потеряешь. Придумай, как денег раздобыть.
— У меня в кармане и десяти пара не найдется, Акиле-хала!
— Возьми в долг, обменяй жетоны… У Фирдес что-то с головой неладное…
Муртаза тупо поглядел на старуху, ничего не ответил. И хотя у него ломило затылок, ныло все тело, глаза щипало от бессонной ночи, отправился на фабрику. Получил в расчетном отделе жетоны на пять лир. Жетоны — алюминиевые кружочки разной величины и достоинства, от сорока пара и до двухсот пятидесяти курушей, — годились только на то, чтобы покупать в фабричных кооперативных лавках, у бакалейщика, мясника и зеленщика или же бриться и стричься в такой же парикмахерской. Жетоны выдавались рабочим в счет аванса, чтобы заставить их покупать только в кооперативе. Муртазе нужно было обменять жетоны на деньги, чтобы заплатить фабричному доктору. Мастерам и служащим эти жетоны меняли в фабричной кассе на деньги, которые они тратили потом в кабаках да барах, в публичных домах. Потом деньги эти удерживали из жалованья. Так было заведено.