Реджеб поглядел на брата и его жену. Женщина, видно, обрадовалась и улыбнулась. Муртаза мрачно восседал в своей расшитой серебряным галуном форме. Нахмурив брови, неподвижно смотрел он на рыжего кота, дремавшего на лестничной ступеньке.

— Уж не знаю, посчитаете ли вы ее подходящей парой? — проговорила женщина.

Муртаза сердито глянул на жену.

— О чем говоришь? — резко спросил он. — Подходящая, неподходящая…

— Тебе лучше знать! — покраснев, ответила жена.

— Ну ладно! А скажи, братец, — снова спросил Муртаза, — что ж, в огромном Измире порядочной девушки не нашлось? Откуда там прослышали про Мюзейен?

— Знаешь в Икичешмелике нашего земляка Селима?

— Селима? Значит, это по его совету?

— Он, кроме того, с нами связан по торговым делам.

— Стало быть, говоришь, очень богатые?

— Очень! У них и дома, и склады, и сады, и оливковые рощи…

— Значит, пусть бедная, но порядочная. Не спросили, значит, есть ли у нас табуретки, а искали, выходит, порядочную? — сказал Муртаза и строго уставился на брата.

— Ты, брат, это здорово сказал! Точно подметил. Только ты пойми, я одного хочу: чтобы ты жил как человек!

Муртаза горестно покачал головой:

— Все знаю! Все… Мне тоже хочется и масла сливочного, и сливок, и меду. Только, когда я вижу все это на витрине, сожму зубы, проглочу слюну и прохожу мимо, отвернувшись. Думаешь, мне неохота лишнюю цигарку выкурить? Еще как! Я и злюсь, и переживаю про себя. А ты думал, все гладко, все тихо?

Снизу донесся запах пастырмы, кипящей в масле. Женщина оставила ребенка, весело дрыгавшего голыми ножками, и спустилась на кухню. Она взяла яйца, разбила и залила в кипящее масло. Когда блюдо было готово, женщина подала его мужчинам, а сама спустилась вниз, уселась на колоду, где обычно стояло корыто, и тихо заплакала, уткнувшись себе в колени.

Она плакала беззвучно, ее худенькие плечи мелко вздрагивали. Через открытое окно было слышно, как мужчины, гремя вилками, со смаком чавкают, уплетая жареную пастырму.

За двумя соседними станками в хлопкоочистительном цехе работали дочери Муртазы, погодки. Длинное и узкое помещение цеха содрогалось от страшного грохота тридцати шести станков, выстроенных в два ряда. В цехе было трудно дышать от едкой хлопковой пыли. За станками трудились подростки, мальчики и девочки, или же дряхлые старухи. Они заряжали цилиндры станка — их называют пушками — небольшими порциями хлопка-сырца, который лежал тут же в ящиках. Пунша жадно заглатывала хлопок, чтобы потом выстрелить очищенными от семян комочками волокна, белыми, легкими и пушистыми, которые рабочие сгребали палочкой и сбрасывали в корзину.

У одной из дочерей Муртазы в ушах были красные сережки, у другой, что помоложе, — голубенькие. Младшая сестра, не в силах побороть сон, уселась поудобнее, притулилась к стене и задремала. Тогда старшая тихонько тронула сестру палочкой. Та встрепенулась:

— Чего тебе?

— Спишь?

— Мочи нет, как спать хочется.

— А если отец сейчас заявится?

— Ну и пусть. Глаза сами закрываются.

— Пойдем ополоснем лицо, может, полегчает.

— Пойдем…

И они отправились в уборную.

— Мне приснилась наша старшая сестра Мюзейен, — сказала младшая.

— Когда?

— Да только что.

— А как она тебе привиделась?

— Будто бы она стала невестой, вся украшена золотыми и серебряными нитями. И мы поездом едем в Измир.

— Кто да кто?

— Ты, я, Мюзейен, дядя Реджеб, мать и отец.

— А дальше что?

— В барабаны били. Мы сидели в огромном зале. В белых блюдах — мясо, яблоки, груши, сладости. И мы едим, едим, едим… А ты мне говоришь: «Фирдес, давай припрячем фрукты, чтоб на фабрике полакомиться».

— Ну и спрятали?

— Не знаю. А какой красивый Измир!

Девочки остановились около умывальника.

— Сестричка, почему это человеку снится так, точно все на самом деле?

— Вот выйдет старшая сестра замуж, и прощай эта гнусная работа. Целую неделю буду спать. Только спать и спать…

— И я! А отец жениха очень богатый?

— Ага, богатый. Только заберет ли нас отец с фабрики?

— Не возьмет, даже если подыхать станем.

— Вредный он! Ох, и зла я на него. Если бы ты знала, как ноют плечи от усталости.

— А у меня! Еще больше, наверное, нету сил терпеть.

— Сегодня обязательно купим…

— Чего?

— Сластей.

— У нас же денег нет.

— Ну и что? Купим, а в получку отдадим.

— Кто даст в долг? Там и так на нас уже записано.

— Не твоя забота. Пойду к бухгалтеру, попрошу дядю Неджипа, пусть скостит старый долг, а потом снова запишет.

— Кондитер не даст в долг.

— Не твое дело.

Девочки постояли возле кранов и не стали умываться. На свежем ночном воздухе после влажного помещения цеха они замерзли и зашагали к уборной.

— А если отец дознается? — спросила вдруг старшая.

— Откуда?

— Ну, у бухгалтера спросит.

Младшая задумчиво посмотрела на мокрые крыши складов, мимо которых они шли, подгоняемые холодным ветром.

— Ох! Чтоб ему сдохнуть, — прошептала она. — И чего все лютует?

— О ком ты?

— О нем, о ком еще!

— Об отце, что ли?

В уборной было темно: свет падал от фонаря, горевшего над складом хлопка-сырца, что помещался напротив. Двери в пяти кабинах, как и в мужской уборной, вполроста, чтоб было видно, занята ли кабина, не спят ли там, не лодырничают, не пользуются ли обрывками хлопка. Из отхожих мест исходило зловоние.

Девочки умылись ледяной водой, обсушили руки, засунув их себе под мышки.

Из будки высунулась сторожиха и заорала:

— Эй, там, кончайте трепаться, шлюхи! На работу! Да побыстрее!

Сестры показали старухе язык и побежали к цеху.

— Посмотрим, который час, — предложила младшая.

Они вернулись к машинному отделению и прильнули к грязному окну. Часы показывали половину десятого. До окончания смены оставалось еще два с половиной часа.

Девочки заглянули в соседнее с машинным отделением складское помещение. Оно было пустым. Сестры шмыгнули туда и прислонились к теплой стене, согреваемой котельной.

— Ох, тепло! — сказала младшая. — Хоть кости согреются.

— И мои. Спать охота, сил нет.

— Да, сейчас бы в постель.

— И натянуть одеяло на голову.

Где-то раздалась трель свистка. Девочки встрепенулись.

— Отец, наверное! — сказала старшая.

— Нет, не он. Он не свистит. Он всегда появляется неожиданно, будто из-под земли. А какой добрый дядюшка Нух. Сколько раз заставал меня спящей, и ничего — не бил, не штрафовал.

— А отец бы…

— Кости переломал. Я, кажись, немного согрелась. А ты?

— Вроде полегчало.

— После работы обязательно купим сластей. Идет?

— Ага.

— Значит, решено!

Младшая присела на корточки и высыпала на пол, куда падал слабый свет через открытую дверь, свои камешки — пять штук.

— Сыграем, что ли?

— А почему тебе начинать? Нечестно! — возразила старшая.

— Хорошо, давай считаться.

— Давай…

Младшая сунула указательный палец в рот.

— Э-ни-ки бе-ни-ки… — начала она считалку. — Ну вот, мне начинать!..

Девочка сгребла камешки, потрясла их в ладошках и стала ловко подкидывать. Вдруг в дальнем темном углу склада раздался глухой кашель. Девочки, увлеченные игрой, не обратили на него внимания. Через некоторое время сиплый голос крикнул:

— А ну, брысь отсюда!

В испуге девочки замерли. В тревожной ночной тишине за стеной слышались мерные тяжкие вздохи машины, от которых пол под ногами вздрагивал, словно там бился пульс всей фабрики, заглушая неумолчное тарахтение станков.

— Брысь, девчонки! — снова раздался невидимый голос.

Забыв про камешки, сестры пулей вылетели из склада, отчаянно шлепая подошвами сандалий.

Когда контролер Нух в половине одиннадцатого заглянул в хлопкоочистительный цех, он увидел, что у многих станков нет рабочих. В цехе не было ни мастера, ни ребят — подносчиков хлопка, ни девушек-метельщиц. Не было даже надсмотрщика за рабочими, который обычно ходил между станками, будил заснувших, подгонял нерадивых.