Любовь к тебе — вы с ней похожи, —

Смешались ад и небеса.

Огонь, как пепел, растревожен,

Угас, едва лишь поднялся.

Любовь к тебе подобна лани,

Из рук бегущая вода, —

И жажда и ручья журчанье

Неотделимы навсегда.

Любовь к тебе — душа на части,

Как час песком, раздроблена.

Лишь на день мне единства счастье

Давным-давно дала она.

Любовь к тебе — фонтан искрится,

Кольцо на дне его горит,

И белка в колесе вертится,

И лес каштановый шумит.

От боли гибнуть, возрождаться,

Терять, не отыскав, вдвойне

Измаявшись, уснуть бояться, —

А вдруг ты только снишься мне?

Страдать из-за пустого жеста,

От праздных слов и праздных рун,

Которые газету с места

Возьмут и, скомкав, бросят вдруг.

Все и всегда пытают строго,

Страсть облегченья не дает,

И снова новая тревога

Свои вопросы задает.

Лазурь без меры и без края!

Того понять я не могу,

Кто любит, чувство измеряя

Руками на своем лугу.

Вовек я не имею права

Уйти на несколько минут.

Я сам — твой трон, твоя держава.

Любить тебя — быть вечно тут.

Любовь к тебе равна приказу

Прохладной простынею ждать.

На белом льне заметна главу

Твоих инициалов гладь.

Я остаюсь лишь меткой малой

Того, что в мире ты жила,

И я хмелею, как бокалы,

Те, из которых ты пила.

Все слова на земле, если я их тебе подарю,

Все полночные спелые нивы небес и все джунгли,

Когда я подарю тебе все, что блестит и что скрыто от глаз,

Весь огонь на земле вместе с чашею слез,

Все горячее семя мужское,

Ладошку ребенка

И скорбей человеческих калейдоскоп.

Когда я подарю тебе сердце распятое и размозженные кости,

Безграничный ковер человеческих мук,

Всех под пыткой ободранных заживо в лавках мясных,

Все разрытые кладбища никому неизвестных любовей,

Все, что только навеки уносит теченье

Вод подземных и млечных путей,

И большую звезду наслажденья в последнем калеке.

Когда я напишу для тебя этот смутный дешевый пейзаж,

На котором влюбленные пары на ярмарках любят сниматься,

Когда стану оплакивать ветры, которые рвут мои струны,

Петь великую черную мессу нескончаемого обожанья,

Прокляну свое тело и душу,

Грядущее стану хулить,

А прошлое гнать беспощадно,

Все рыдания сделаю музыкальной шкатулкой,

И в каком-то шкафу ты однажды забудешь ее.

Соловьев я швырял тебе под ноги — вдруг не станет их среди ветвей.

Не отыщется больше метафор в голове сумасбродной моей.

И когда ты устанешь от культа, который я создал вокруг,

И все во мне будет распято — ни лица, ни голоса и ни рук.

И когда, как осколки стекла, захрустит в моих пальцах человечьего

                                                                                  слова привет,

И когда мой язык и моя чернильница станут сухи, как станция

                                       запуска межконтинентальных ракет,

И когда исчезнут моря и останется только соляной ослепительный

                                                                                            след,

И захочется пить даже солнцу, и в воронках дрожать будет свет,

И погаснут небо и камни, и высохнут истоки метаморфоз.

Вот тогда для тебя я создал бы лучшую розу из роз.

Пока я говорил на языке стихов,

Она забылась в тишине своей,

Как темный дом в ложбине наших дней,

Чуть теплящийся свет меж миртовых кустов.

Весну покоя обрела щека,

И тело легкое повито сном холста,

И взглядом созданная высота,

Под кожей кровь, как подо льдом река.

По склону сказок вновь она уходит прочь,

Как будто кто-то дал издалека сигнал.

И вечно это сани, снег и бал,

И руки дивные в объятьях держат ночь.

Чуть движется рука и рот ее, и я

Шепчу: она опять, как тишины полет,

Полет туда, где детство все живет,

В тот край таинственный, запретный для меня.

Во имя нас двоих, любовь моя, прошу,

Во имя ревности, что спит в моей груди,

По склону своему вперед не уходи!

Я рядом, я с тобой, как дерево, дрожу.

Когда глаза твои так безмятежно спят,

Мне страшно, я молю — постой, повремени,

В пути своем и в снах, любовь моя, верни

Сознание свое и боль мою назад.

Я не из тех, кто с жизнью плутовал.

Я из людской толпы печально-величавой

Я никогда не прятался от бури,

Гасил пожары голыми руками,

Я повидал и тапки и траншеи,

Я без оглядки среди бела дня

Высказывал опаснейшие мысли

И, если мне в лицо хотели плюнуть,

Не убегал. Я жил с клеймом на лбу,

Делил с другими черный хлеб и слезы,

Лишь в свой черед, не прежде, чем другие,

Взошел я на эсминец, отрывавший

Меня от родины, захваченной врагом.

Вернулся я на судне, оседавшем

Под тяжестью кочующих племен,

Где Атласа могучие солдаты

На палубе протяжно пели песни.

Я принял долю горечи своей,

Пронес сквозь строй свою частицу горя,

И для меня не кончилась война,

Покуда тело моего народа

Искромсано войной. К земле приникнув ухом,

Я слышу дальние и горестные стоны,

Которые пронизывают мир.

Я никогда не сплю и если уж закрою

Глаза, то это будет навсегда.

Не забывайте этого.

Но век, его история и язвы,

Проказа иль цынга, холера или голод,

И пашня крови под ногами армий,

И руки, вырванные веслами галер;

Он и она, насквозь прожженные глумленьем,

Все это извращенное величье

И слово, оскорбляющее губы, которые его произнесли;

Вся музыка поруганная, проблеск,

Оплаченный ценою наших глаз,

Вся ласка ампутированной кисти —

Все это в крайнем случае сравнимо

С моим лицом, с подрагиваньем век,

С игрою крошечного мускула под кожей,

С движеньем тела, с гнущимся коленом,

С исторгнутыми криками, слезами,

С горячкой, сотрясающей меня,

И с потом, выступающим на лбу.

Но есть под шкурой внешности моей

То, без чего я камень средь камней.

Зерно среди зерна, звено своей цепи.

Есть нечто словно кровь, которая струится,

И как огонь, который все сжирает.

Есть нечто нужное, как искра мысли — лбу,

Как звук — губам, груди глубокой — песня,

Божественное, как дыханье жизни.

Угаданное — в этом жизнь моя.

Есть ты, моя трагедия и сцена,

Театр огромный, хрупкий, сокровенный,

Когда за нами дверь закроется входная,

И в мощном золотом обьятьи тишины,

Подхвачен косо, занавес тяжелый,

Затрепетав, взмывает наконец.