— Ой, Роберт, я тебе сейчас Даньку покажу! Помнишь его? — наконец искренно прозвучала Аглая и полезла в стенку.

— Еще бы. — Я помнил.

— Ну вот… — достала она какие-то пухлые папки с бесчисленными рисунками, аппликациями, вырезками, фотографиями. Творчество его сына — и о его жизни и творчестве. Она увлеченно щебетала, показывая мне достижения сынишки, и даже, по-моему, раз сестрински коснулась своей щекой моей. Я тоже был увлечен: Данька один и с автоматом; автомат один и с Данькой; новогодняя елка — Данька в шутовском колпаке звездочета, с толстой бабочкой под подбородком; Данька, наморща лоб, складывает палочки — учится считать; Данька в коротеньких штанишках, мясистые коленки, бантик на груди — на первомайском утреннике, читает стихотворение про Ильича. Данька с ней, она с ним. Одна и вместе, вместе и одна. Никаких посторонних, как я ни старался их в этих фотографиях высмотреть, я не обнаружил. (Как ни старался я проникнуть в ее прошлое, она его всегда старательно прятала, отсекала, как бы его не было, бдительно охраняла его от меня, чему теперь с нескрываемой иронией подражали ее с отрезанным прошлым фотографии: бывший, наверно, муж (за кадром), бывшая свекровь, золовки — все бывшее, бывшее… Хорошо, что я не имею привычки оставлять себя ни в каком — ни в чьем — прошлом, ни в чьих даже воспоминаниях, тем более в фотографиях: кто знает, сколько бы раз уже и на меня в противном случае руку занесли.) Да, успехи ее сына были неоспоримы. Я порадовался вместе с ней.

Я встал. Из-под дивана выползла со мной попрощаться черепаха и стала карабкаться на белый ботинок моего соперника (он ноги снисходительно не убирал — увы, имел на это право), но у нее ничего не получалось. Я подошел к черепахе и погладил ее по панцирю.

— Бика, Бика… — приговаривал я нежно. — Ну, как ты тут? Тебя не обижают? — Я вспомнил нашу старую черепашку.

— Ты думаешь, она что-нибудь чувствует? — ухмыльнулась Аглая, подсаживаясь, совсем по-домашнему, вперекрест руки, к этому спортивному малому. — К тому же ее звать Наташка.

— Она чувствует, — убежденно сказал я. — Она все-о-о чувствует. Не то что как некоторые.

Я подставил черепахе свой ботинок, надеясь, что ее дела пойдут на этот раз успешнее, но она им пренебрегла. Мой ботинок ей был, видите ли, незнаком. Потом она уползла восвояси.

Брат встал. Расправил плечи. Хрустнул пальцами. Потянулся.

— Ну, так я пошел, Аглая, — сказал я. — Пора. Мне ведь все-таки на поезд.

Она не стала меня задерживать. Поезд есть поезд, и железная дорога никого, даже министра путей сообщения, дожидаться не станет.

Мы вышли в прихожую.

— Ты бы меня хотя бы вниз проводила, сестрица, — прижал я ее у телефона к стене, взяв ее своим приемом за запястье, выставив ногу вперед.

— Сейчас, Роберт, пусти… Ну больно же… ну что ты, Роберт, в самом деле, как маленький, соседи ведь все-таки… пусти… — испуганно зачастила она, выкручиваясь от меня, поглядывая на дверь своей комнаты. Сосед в  е е  комнате. Я отпустил.

— Погоди, я сейчас, — шепнула она.

Она пошла на кухню и вышла оттуда с полиэтиленовым пустым ведром, подмигнула мне и вошла к себе. Дверь в комнату она оставила открытой. Мальчик сидел и все голубил игрушку, хотел понравиться этому медвежонку. Аглая сгребла в ведро арбузные корки (коркою же), вылила прокисшую банку горошка, смахнула туда же со стола, ладонью, слякоть и семечки — и пошла провожать меня. Дьявольская изобретательность. Именно так и поступают с родственниками. Можно еще дать вынести им ведро самим. Главное, вы чувствуете теперь, как нерасторжима эта композиция? — темный, душный август за окном, съеденный наспех арбуз, мусорное ведро, троюродный брат и черепаха. И загорелый малый фирмы «Адидас» — с разгорающимся огнем в крови, нога на ногу, руки в карманах, на диване. И ее нога на горле моего придавленного к полу желания.

Мы спустились по темной лестнице молча. Она проводила меня до мусорных бачков, они стояли толпой у арки и мирно беседовали друг с другом, как в пьесе абсурда. Я бросил в ведро припасенную бутылку вина и подтолкнул мою знакомку к контейнеру. Давай, Аглая.

— А что это там у тебя? — спросила она, выстукивая ведро. — Такое тяжелое?

— Это бывший кокосовый орех, Аглая. Я вез его к тебе, но не удержался и съел по дороге один. В метро.

— Какой ты все-таки смешной, Роберт. Неумелый и смешной. Правда.

Так вот как, значит, мы возвращаемся к своим возлюбленным? Мусорное ведро и вся фирма «Адидас» на диване? Больше ничего. Никаких романтических финалов она мне не приготовила. Такова селяви.

Все-таки я обнял ее. Проводил обратно до подъезда — и обнял. Она упиралась мне своими острыми кулачками в грудь, исполняя свой последний долг, кося, как испуганная лань, глазами, но в общем не сопротивляясь.

— Эй, Аглая! Ты что там? Пропала? Тут такая передача! — выглянул в окно и заорал на весь квартал Адидас.

— Идиот, весь двор разбудит, — ужаснулась она, оторвавшись от моих губ, и затем уже, насильно возвращенная в действительность, поцеловала меня прощально бесстрастно, истинно сестринским поцелуем. Сложила, как она это, бывало, делала раньше, две половинки разбитого ею же поцелуя — увы, теперь уже не подходившие друг другу.

— Прощай, Роберт, все. Тема, сам видишь, исчерпана, — выпорхнула она из моих рук и застучала пластмассовыми панталетами по лестнице — и скрылась навсегда, тут же, прямо на глазах, переходя в мое воспоминание — из тех, что не причинят боли.

— Привет там тете Саре! — хохотнула она еще откуда-то сверху, как бы вдогонку нашей памяти и самой себе.

— Прощай, — сказал я, когда щелкнула ее дверь. — Моя милая, озороватая Аглая, моя деловитая, придуманная бухгалтерша. Грустная моя, августовская женщина, женщина моей осени, прощай. Я буду тепло вспоминать о тебе.

Потому что жизнь, видите ли, всегда переходит в наше воспоминание с обратным знаком.

Я отошел немного от дома и посидел на скамейке, приводя в порядок свое настоящее. Потом встал и, поправляя свои развязавшиеся шнурки, не удержался и взглянул на ее окна. Они были пусты и темны. Она рассказывал ей, наверное, о десантниках. Или они смотрели какую-нибудь интересную телепередачу.

Я сглотнул комок и вышел на Сретенку. Ветер гнал по дороге листья. Спешили последние прохожие. Так вот как, оказывается, мы возвращаемся к своим любимым? Я дошел до Колхозной и нырнул в метро.

По дороге я разработал и утвердил окончательный вариант моего маршрута по историческим местам столицы — на тот случай, если бы Алисе вздумалось поинтересоваться им.

Достаточно ли я скомпрометировал себя? Я думаю. Краска заливает мое лицо. Прерывается дыхание. Теснит грудь. Нет мне снисхождения!

Читатель смущен, раздавлен. На что надеяться, куда идти? Кто из них настоящий, кто — выдуманный? Саша или Аглая — Аглая или Саша? Кто есть кто? Зачем все это, когда…

Выше голову, читатель! Сейчас я сделаю что-нибудь и для тебя.

РЕАБИЛИТАЦИЯ

Теперь я себя реабилитирую.

Реабилитируемый стоял вытянувшись, руки по швам, выслушивая приго… тр-р! — постановление о реабилитации, реабилитация была подобна приговору.

Подобно приговору, реабилитация была так же лапидарна — и так же не терпела никаких возражений. Потому что всякий реабилитируемый есть в то же время и обвиняемый — реабилитируют-то все-таки обвиненного. Обе стороны чувствуют это и ведут себя согласно протоколу.

Итак, реабилитируемо-приговариваемый стоял, вытянув руки по швам, и все слушаемое им слышалось как бы не им, а кем-то другим, третьим (чем и была, собственно, вызвана форма третьего лица): резкие, отрывистые слова (скрипучий голос, канцелярская интонация) доносились до него сквозь пелену ватных звуков, и в прострации остановившегося времени он следил теперь только за тем, чтобы его не стало больше, чем два, — третий уже отделялся от второго.

КРАТКОЕ СЛЕДСТВИЕ ПО ДЕЛУ

Молодой человек по имени Роберт, лет тридцати пяти, болезнен и все-таки моложав, приехал в Москву в командировку. Командировка затянулась, и он очень скучал по своей жене Алисе. Каждый день он писал ей по нескольку писем — но сам не получил ни одного. Каждый день, по нескольку раз, он бегал на Центральный телеграф, вставал в длинную очередь к окошку выдачи корреспонденции до востребования, но отходил ни с чем. Хотя жена и обещала ему писать. Все попытки дозвониться до нее также не увенчались успехом. Килограммы разменного серебра обретались в его ветхих карманах. Чтобы хоть как-то, хотя бы в мыслях, приблизиться к Алисе (и вот что странно: он тотчас ожидал себе за это награды — в виде письма, разумеется, только в виде письма), он купил ей неплохие французские духи «Madame S.» и тут же опять побежал на почту. Увы. Алиса молчала, конечно.