Всю жизнь между Богом и людьми. Всю жизнь один. И смерть на мгновение показалась желанной.
В дороге он дважды спросил конвойного:
— Кулебякин, ты ранен?
Он всегда всё замечал. Потому что думал о людях, которые его окружают.
— Да что я? — ответил, рыдая, Кулебякин, может быть единственный, кто понимал, что произошло. — Вас, государь, жалко!
Накануне рождения конституции, которая на следующий день должна была бы быть опубликованной, он был убит. Странное совпадение. Однако почему в России столько странных совпадений? Целили в царя. Целили в Россию, целили в Бога. И не промахнулись. Первый раз Россию расстреляли не в семнадцатом, а в восемьдесят первом. «Погиб без славы, как орёл двуглавый», — говорит народ. Сколько злорадства и горечи в этой поговорке. Нет, он не погиб «без славы», он пал в бою.
Если бы Юлия Вревская не лежала уже три года в могиле, она бы пришла проститься с ним. Прошла бы с дежурным проводником в спальню и увидела бы, как «он покоился на низенькой железной кровати; под головой у него была подушка, на которой он постоянно спал: красного сафьяна, набитая сеном и покрытая белой наволочкой; ноги укутаны шинелью, как он любил. Образок на груди. Лоб и руки изранены. В ногах стояло духовенство в светлых ризах. Читали Евангелие». После ранения он прожил один час двадцать минут.
Один час двадцать минут — и не стало того, кто неоднократно давал деньги в долг отцу Вревской для спасения чести и кто приблизил ко двору овдовевшую восемнадцатилетнюю Юлию Петровну; дал титул и образование её приёмным детям, а ей возможность блистать в светском обществе, имея статус придворной дамы, а это уже род социальной защиты. На одном этом примере ничем не примечательной особы, какой, безусловно, и была Вревская в те годы, уже можно судить об императоре и его отношении к своим подданным. Да, у неё было много поводов быть благодарной и обиженной, но она бы искренне плакала и жалела его, так как любила царскую семью, и эта любовь не считалась с мелочными обидами. Уже в госпитале, во время войны, она никогда не поддерживала ёрнических разговоров о царе. Скорее всего, она была классической монархисткой с либеральным уклоном и, переписывая для Тургенева процессы нигилистов, жалела тех за слепоту по-христиански.
Александр II, может быть, лучшее из того, что дала Романовская династия. В Европе мало найдётся столиц, где не стоял бы ему памятник.
Никогда ещё Россия не знала такого созвездия гениев — от естественных наук до музыки, живописи и литературы, предпринимателей, издателей, меценатов с изысканным вкусом. Это время вершинных достижений во всём и у всех. Славянофилы и западники, монахи и праведники. Земские учителя и врачи, полководцы и земледельцы. Целая новая генерация людей — аристократов не по крови, а по духу. А доставалось ему от новой генерации — уж они его и склоняли, благо он дал им на это право: и освобождение крестьян — не то и не так, и остальные реформы — мало, и с русско-турецкой войной тянет — трус, врёт, что ему русская кровь дорога — зря Каракозов промахнулся, а ввязался — опять-таки кровопиец, солдафон, завоеватель. А нигилисты? Они что, хотели, чтобы он с ними на баррикады полез? И глаза у него сделались под конец как у зверя, которого травят (по наблюдению Толстого), молчал, стеснялся признаться, что страшно, — ведь первый дворянин России. Конечно, символ, но в отличие от символа — уязвим, его можно убить.
Выходило — по газетам и брошюркам, — что плохо делал царь своё дело, плохо правил страной. А профессионализм, как известно, важен везде и во всём. Настоящий крестьянин, портной, да и чиновник при любом режиме нужный человек. Вот Желябов и свора чувствовали в себе этот минус, тут же сами и причислили себя к профессионалам: профессиональные революционеры, хотя скорее плохие пиротехники и убийцы. Должность ли царствование? Может, в современном понимании, например, президент — да, должность, но царь — неисчерпаемо больше. Это фигура не политическая и профессиональная, не символическая и представительская — это фигура нравственная. Не случайно Толстой обратился к сыну убитого отца с просьбой помиловать убийц, а Владимир Соловьёв выступил с публичной лекцией перед студентами. Нравственный дух эпохи убитого царя дал им это право. К нигилистам они не обращались — не убивать: те публика невменяемая. Также эта эпоха дала право светской даме пойти и умереть на войне. Всегда было добро истинное и добро ложное (то есть зло во имя добра). И каждое имело свои примеры. Столкнулись они на фигуре царя. Его трагическая судьба есть вечное столкновение замысла Божьего с неразумными детьми.
Эпоха Александра II — эпоха, в которой началось отмирание привилегий сословных, эпоха, когда стал формироваться класс новых аристократов, имевших одну привилегию, вне сословных границ — привилегию духа. И конечно же эта эпоха духа не могла быть видна современникам изнутри, потому что они Вревскую с её кротким подвижничеством и проглядели. Современникам не дано верно оценить себя.
«КРОВЬ — ЛЮБОВЬ»
В библиотеке я заказывала не только книги, но и рукописи. Вместе с запахом старых бумаг приходил и оживал век минувший. Тоненькая тетрадь, на которой старательно было выведено: «Болотина Анисья Давыдовна». И пониже: «Жизнь (записки) — воспоминания в 2-х частях».
Этой рукописи я не заказывала, но ничего случайного не бывает, и я решила прочесть эту тетрадку... Это были записки бывшей нигилистки, которая за свои юношеские проделки успела «посетить» Сибирь, потом по амнистии освободилась, вернулась домой в Петербург, училась в академии, обзавелась семьёй и детьми, но молодость такой занозой, видно, засела в душе Анисьи Давыдовны Болотиной, что она решила описать её.
Вот молодая девушка из хорошей семьи, умная, в меру образованная, как её могли не коснуться мысли о всеобщем счастье народа? Стала революционеркой. Сочиняла листовки, конспирировалась до одури, рифмовала «кровь — любовь», мечтала о тюрьме, мечтала страдать за народ. Вот её слова: «Я столько раз репетировала, как буду вести себя на допросах, что жила без страха. Ждала тюрьмы как блага. Меня будут пытать, рвать ногти, а я ничего не скажу...» Ну как ей теперь объяснишь, что жила она без страха не потому, что всё отрепетировала (как можно репетировать вырывание ногтей?), а потому, что все они тогда были абсолютно непугаными, больше бегали из тюрем, чем сидели в них; политика, власть была ещё лояльна, не размежевалась окончательно с нравственностью, вот и ждали они тюрьмы как блага, как новых впечатлений, не больше.
Посадили её в тюрьму, но вместо вырывания ногтей она вволю надерзила начальнику Бутырки, который под конец беседы смущённо заметил арестантке: «Вы надо мной, барышня, смеётесь, а я человек простой, необразованный. Да и старик». И сам проводил в чистенькую, аккуратную одиночку. Умывальник, стол, стул, кровать, газовый рожок. Ежедневные прогулки с игрой в мяч для барышень. Это не я выдумываю тюремную обстановку — это она описывает её так. И ещё свой стыд ночью за хамское обращение со стариком.
Дальше отправили её с товарищами по этапу. Ехали на телегах. Якутск. Красноярск. Вилюйск. На ночь выдавали пледы, шерстяные платки, чтобы теплее спалось на нарах.
Питались как? За пять копеек полагался молочный поросёнок с картошкой — это на обед, ужинали когда щами, когда кашей. Вечеряли по молодости вместе с казаками, с конвойными: угощения, песни, смех. А однажды одного истерического пропагандиста заковали в кандалы за буйство, так барышни, узнав, тут же попадали в обморок — не смогли на ногах пережить такое посягательство на человеческое достоинство. «Часто, — пишет Анисья Давыдовна, — нет сна, аппетита». Представляете себе заключённого, у которого нет аппетита? А варёные ремни или подмётки не пробовали отведать? с аппетитом? Эх, милая, милая барышня, уберёг вас Господь, сподобил вовремя родиться, не побывали вы в тех лагерях, которые построило то светлое будущее, за которое вы так боролись.