— Не выношу людей, — сказала Таня, стукнув кулаком по подушке, — которые сами не верят в настоящую, большую любовь и у других стараются загрязнить это чувство. Разве можно в вашей с Галимом любви хоть на минуту сомневаться?
От этих слов Мунире стало больно и стыдно за себя…
4
Но скоро Мунира простилась и с Таней Владимировой.
Таня прибежала к ней рано-рано утром — Мунира еще спала. Щеки у Тани раскраснелись, глаза блестели.
— Что это с тобой?
— Бежала… Послушай, как сердце бьется.
Таня присела на край кровати и, поправляя растрепавшиеся волосы Муниры, что-то уж очень внимательно заглянула г, карие глаза подруги.
— Мунира, ведь не смогла бы ты долго сердиться на меня, правда? — внезапно спросила она.
Мунира села на кровати и, не понимая, к чему клонит подруга, пробормотала, еще сонная:
— Танечка, что за странный вопрос?
По радио передавали сводку. Фашистско-немецкое командование, не считаясь с огромными потерями людьми и вооружением, бросает в бой все новые и новые части.
Девушки молча выслушали диктора, потом разом вздохнули.
— Всё идут ведь. Сколько это будет продолжаться? — сказала Таня и задумалась. Она смотрела на подругу, а мысли ее были далеко-далеко.
Мунира стала прибирать постель.
— Мунира, — нерешительно начала Таня, — я ведь пришла проститься с тобой. Я… уезжаю.
— Куда? — не поняла всей серьезности сказанного Мунира.
— Пока в Ульяновскую область… Там формируется новая часть.
Только сейчас дошло до Муниры, о чем идет речь. Она бросила полотенце, которое взяла было, чтобы идти умываться, и быстро повернулась к Тане. Лицо ее то краснело, то бледнело.
— Почему же ты раньше не сказала об этом ни звука? Как тебе не стыдно уезжать одной? — с жаром накинулась на подругу Мунира.
— Получилось неожиданно… — оправдывалась Таня. — Меня вызвали и спросили, хочу ли я идти добровольцем. Я сказала — да!
— Так что же ты там обо мне-то слово не замолвила? — почти с отчаянием выкрикнула Мунира.
— Я говорила…
— Ну?
— Им нужны…
— Что «им нужны»?.. — не унималась Мунира, — Нет! Это не по-дружески, это нечестно.
Глаза Муниры были полны слез. Чтобы не сказать более резких слов, она прикусила губу и отошла к окну.
— Я знала, что ты будешь огорчена, — сказала Таня с волнением. — Прости меня, но я сделала все, что могла. Я не виновата, если ничего не вышло.
Она обняла Муниру и тихо, ласково сказала:
— До свидания, Мунира! Мне пора!
При этих словах обида Муниры улетучилась, как дым. Она обвила руками шею Тани.
— Все-таки, Танюшка, ты, сколько можно на войне, береги себя. Слышишь? — прошептала она.
Так они расстались. С тех пор Таня пропала, как в воду канула. Не было вестей ни от отца, ни от Галима. Хафиз, Наиль, Ляля и Хаджар разъехались в разные стороны. Ляля, по намекам, где-то около Волхова, Хафиз — в Куйбышеве, Наиль — около Смоленска, Хаджар — на Украине.
«Милые мои! Дорогие! Вы уже в огне, защищаете родину, а я все еще в тылу. Слушаю лекции в теплых и светлых аудиториях, изучаю латинский язык, вскрываю трупы в анатомичке», — терзалась Мунира. Ее мучило сознание собственного «бездействия», казалось, она совершает преступление перед народом, перед страной. Она стала как-то особенно чувствительной, плохо спала по ночам. Мать бранила ее:
— Нельзя распускаться в такое трудное время. Стисни зубы, терпи и учись. Что бы сказал отец?
После отъезда Галима Кашиф зачастил к Ильдарским. Мунира была с ним суха, часами предоставляла его самому себе. Но Кашифа это мало смущало.
К тому времени, когда разъехались последние школьные друзья Муниры, Кашиф тоже надел шинель, но остался в городе. Он служил в хозяйственной части одного из госпиталей Казани и не уставал твердить Мунире, что должность «канцелярской крысы» ему не по вкусу, что он «изводит» начальство рапортами, и хоть ничего не гозорил прямо, но можно было думать, что речь в них идет о фронте.
Мунира, которая сама постоянно мучилась тем, что отсиживается, как она выражалась, в тылу, не могла не поверить в его искренность. В ее пылком и честном сердце живо возникала картина внутреннего перерождения, совершившегося в эти тяжелые для родины месяцы. Мунире даже совестно стало, что до сих пор она видела в Кашифе одни недостатки, и несколько раз позволила Кашифу проводить ее до дому, когда они случайно, как думала девушка, встречались неподалеку от института. В одну из таких встреч Кашиф и сказал о Галиме те слова, которые так возмутили Таню, а Муниру окончательно оттолкнули от него.
Но вот однажды, в перерыве между двумя лекциями, к Мунире подбежала ее однокурсница Верочка:
— Мунира, тебя просит спуститься вниз какой-то военный… Такой подтянутый, культурный…
«Неужели Галим?» — мелькнуло у Муниры, и она вспыхнула так, что глазам стало больно.
— …назвался Кашифом.
Мунира даже задохнулась от возмущения:
— Как он смеет!.. Сделай мне одолжение, поди и скажи ему, что я не хочу его видеть. Иди, иди, Верочка. — Но, заметив растерянность в глазах подруги, нетерпеливо добавила: — Если не можешь передать в точности мои слова, найди более «культурные».
Вера, пожав плечами, ушла, но скоро вернулась.
— Не уходит. Говорит, уезжает на фронт, и просит, чтобы ты вышла хотя бы на минутку.
— На фронт?
— Да, так он сказал.
Мунира, борясь с собой, шагнула к двери и остановилась.
— Нет… все равно, не могу…
— Нехорошо, Мунира. Человеку, может быть, придется отдать жизнь за родину, — сказала Вера.
И Мунира сдалась.
Увидев спускавшуюся к нему девушку, Кашиф вскочил и с нарочитой почтительностью по-военному приветствовал ее. Приблизившись, он взял ее руку, чтобы поднести к губам. Мунира отдернула руку.
— Уезжаешь? На фронт?
— Да, пришел проститься… а ты даже не хочешь выйти ко мне.
— Ты знаешь почему.
— Прости.
— Очень дешево дается тебе это слово.
Действительно, Кашифу ничего не стоило извиниться, признать за собой вину, а скрытно продолжать то, в чем он только что каялся.
Кашиф добился желаемого — ему разрешено было зайти вечером к Мунире. Кто знает, плакался он, может, суждено не вернуться. Неужели он гак провинился, что недостоин, чтобы с ним хоть часок посидели за чашкой чая?
И Мунира снова смягчилась. «Может, я просто не умею понимать людей, видеть их настоящее лицо, А вдруг я ошибаюсь в этом человеке?»
Кашиф заявился увешанный сверткам».
Мунира скрепя сердце слушала его вздорные россказни и ни к чему не притрагивалась.
А к концу вечера Кашиф проболтался, что никуда пока еще не уезжает, он просто не может жить без нее… хотел провести с нею вечер.
— Как же ты посмел сказать, что уезжаешь на фронт? — тихо, но вся дрожа, спросила Мунира.
— Тактика, маневр, немного военной хитрости… — улыбаясь, ответил Кашиф.
Мунира сбросила со стола все, что принес Кашиф, и отчеканила:
— Немедленно уходи отсюда!
В ее голосе было столько сдерживаемой ярости, что Кашиф не посмел ослушаться.
А когда он ушел, Мунира разрыдалась от обиды. Никто в жизни не оскорблял так грубо ее веры в человека.
Девушка с нетерпением ждала матери, но так и не дождалась. Принесли записку: Суфия Ахметовна опять уезжала куда-то по срочному заданию.
5
После отъезда Тани дни потянулись для Муниры особенно медленно. Над столом в ее комнате появился табель-календарь. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, Мунира красным карандашом жирно перечеркивала крест-накрест дату прошедшего дня и считала, сколько их осталось еще до того дня, когда она должна была окончить институт. А там — фронт..
Но однажды им заявили, что учебная программа еще более уплотнена и институт они должны будут окончить досрочно. Было ясно, что студентам потребуется для этого удвоить, а то и утроить свои усилия. Деканат увеличивал количество лекционных часов, вводил дополнительные практические занятия и семинары. Но трудности не испугали Муниру. В этот день она опять стала прежней Мунирой и впервые за много дней звонко смеялась по каждому незначительному поводу.