— Нет, мне это не совсем по душе. Я уже говорила тебе, Хаджар, почему. Я мирюсь с этим только временно, — сказала Ляля сдержанно и спросила, где найти администрацию или начальника госпиталя, — Надо же представиться.
С этого дня они ходили сюда каждый вечер. Первое время они помогали оборудовать палаты. Потом, когда стали прибывать раненые, дежурили около больных — читали им газеты, журналы, тяжелораненым писали письма.
Как-то Ляля и Хаджар вышли из госпиталя вместе. Было часов десять вечера. Сеял редкий дождь, Все огни были потушены. В сплошной темноте было слышно лишь, как тихо переговаривались между собой дежурные у ворот и подъездов.
Очень усталые, некоторое время они шагали молча. Откуда-то издалека, с улицы Островского, а может быть, с Кировской, послышался глухой шум автомашин.
— Хаджар, милая, не пойду я больше в госпиталь, — сказала вдруг Ляля. — Нет у меня сил слушать стоны раненых, видеть кровь, — сердце замирает от ненависти к врагу. Как смел он нарушить нашу мирную жизнь?! О, они дорого поплатятся за это! А чем больше нас будет на фронте, тем скорее придет час возмездия. Нет! Не выдержу я здесь!
— А я, пожалуй, останусь здесь. Мне жалко раненых и кажется, что все они, даже самые сильные и мужественные, нуждаются в моей помощи. Ты знаешь того раненого, что лежит в палате, выходящей на Пионерскую?
— Ослепшего? Иващенко?
— Да.
— Он всех гонит от себя, так зубами и скрипит. И всегда молчит, будто каменный. Я боюсь его.
— Я тоже его боялась. А сегодня он мне говорит: «Сестричка, дайте вашу руку». А его рука раза в три больше моей. Погладил так ласково мои пальцы и спрашивает: «Скажите, в каком я городе?» Я говорю: «В Казани». — «Далеко же я от Львова, — тяжело вздохнул он. — Там у меня осталась невеста. Не смотри, что волосы у меня седые. Я еще молодой…» И вдруг стал подниматься; весь дрожит, губы скривились. Да как закричит: «Эсэсовцы!..» Я успокаиваю его, а он опять: «Эсэсовцы, говорят, расстреляли ее!..» Я сначала растерялась, а потом взяла его за плечи, уложила и так спокойно, будто мне что-то известно, ответила: «А может, не расстреляли. Может, она жива».
И вот, веришь, он сразу смягчился и спрашивает, прямо как ребенок: «Вы верите в это?» — «Верю, говорю, и вам надо верить». И знаешь, он успокоился. «Спасибо, говорит, сестра».
В глазах Хаджар, смотревшей прямо перед собой, стояли, не падая, крупные слезы.
Девушки вышли на площадь, которая по старой памяти называлась «Кольцом». Еще совсем недавно здесь был небольшой скверик, который обегало трамвайное кольцо. Но потом скверик снесли — он уже мешал возросшему уличному движению, — трамвайное кольцо тоже сняли, так как линия протянулась дальше, до самых окраин города. Но название сохранилось. В мирные вечера здесь было весело и многолюдно. Сейчас просторная площадь тонула во мраке. Только изредка ее пересекали машины с притушенными фарами.
Из ворот дома, где жила Ляля, неожиданно вышел кто-то в тускло поблескивающем плаще. Подруги теснее прижались друг к другу.
— Не бойтесь, девушки, это я.
— Хафиз! — радостно воскликнула Ляля. — Ты зачем здесь ночью?
— Жду вас. Пришел проститься…
Хафиз запнулся, но Ляля сразу поняла, что произошло. Если молния всегда опережает гром, то у Ляли чувство опережало мысль. Ее первое движение исходило от сердца. А сердце ее сейчас будто нырнуло куда- то на страшную глубину. Всегда живые глаза ее стали растерянными. Ляля почему-то связывала фронт только с собой и так уверила себя, что Хафиза, как студента- физика, не возьмут в армию и он останется в Казани даже тогда, когда уедет она, Ляля, что несколько секунд она не могла сказать ни слова. Ведь одно дело, когда опасность угрожает тебе самой, и совсем другое, когда ей подвергаются твои близкие. Но потом, словно очнувшись от забытья, сделала шаг к Хафизу, взяла его за руку, подняв голову, тихо спросила:
— Когда? И почему ты до сих пор не заикнулся об этом?
— Так ведь пока меня направляют всего лишь в артиллерийское училище, — старался отшутиться Хафиз. — Завтра днем я должен уже отправиться по назначению.
«Третий здесь лишний, — подумала Хаджар, — 1гадо оставить их одних», — и стала прощаться, обещав обязательно прийти провожать Хафиза.
Ляля с Хафизом остались одни под тополем, который щедро осыпал их желтыми листьями. Дождь стих; сквозь разорванные тучи выглянула ущербная луна. Под ее мутным светом мерцали мокрые камни мостовой.
С минуту Ляля и Хафиз молчали. Глядя друг другу в глаза, они, казалось, хотели прочесть в них самые сокровенные, еще не высказанные чувства.
При лунном свете лицо Ляли выглядело матово-бледным, измученным, Хафизу стало жаль ее.
— Ты устала, Ляля, — тихо сказал он.
— Нет, нет, не уходи! — встрепенулась девушка.
Шум автомашин то усиливался, то утихал. Но они почти не слышали этого всепоглощаюш. его шума. Ночь была только для них. Сколько лет они дружили в школе, чуть не каждый день встречались и позже, ходили в театр, кино, бродили по лесам и паркам, но никогда не были так близки и дороги друг другу, как сегодня.
— Ляля, — произнес Хафиз приглушенным от внутреннего напряжения голосом, — я давно хотел тебе сказать…
Голос его прервался. Но, посмотрев в большие черные глаза Ляли, мерцавшие несвойственным им выражением горячей беззаветности, он набрался смелости и прошептал:
— Ляля, я люблю тебя…
В эту осеннюю ночь в душе Ляли словно взошло солнце.
— Я тоже… — едва слышно шепнула девушка.
3
После отъезда Хафиза Ляля несколько дней была в странном состоянии. Грусть и улыбка сменялись на ее лице, будто свет и тени на лугу в ветреный, с облачками, но яркий весенний день. Посмотришь — грустна и печальна, и вдруг радостная, мечтательная улыбка освещает лицо. И тогда походка ее делается легкой и стремительной, а танцевала она так, что думалось, весит она не больше перышка. Сдержанный на похвалы старик балетмейстер сказал Ляле в одну из таких минут:
— Из тебя выйдет замечательная балерина, Лялечка. Большой у тебя талант. Развивай его и, ради бога, брось даже думать о фронте. Там ведь недолго и ноги промочить. А такие ноги простудить просто преступление. Ноги свои ты должна беречь.
Эти слова влюбленного в свою профессию учителя, танцевавшего в свое время на сценах Москвы и Ленинграда, несказанно обрадовали Лялю.
— Вы это серьезно, Мефодий Сергеевич? — допытывалась она, и ее заблестевшие глаза, казалось, хотели заглянуть ему в самую душу.
— Совершенно серьезно, Лялечка!
Она побежала было поделиться своей радостью с другими, но вдруг оживленное лицо ее затуманилось. Она отошла к окну и молча уставилась на безлюдную, желтую от листопада улицу.
Что послужило причиной таких резких смен настроения, Ляля могла доверить только Хаджар.
— Моя Хаджар, — говорила девушка, обнимая подругу, — как хорошо, оказывается, жить, когда знаешь, что ты дорога такому человеку, как Хафиз. Словно совершенно в другом мире живешь.
Они шли под руку. В этот вечер было по-летнему тепло. Над городом плыли большие белые облака и медленно меняли на ходу свои очертания. Облака были похожи на горы взбитой ваты. Подсвеченные же розовыми лучами заходящего солнца, они становились прозрачно-воздушными. Ляля любовалась ими и, сама того не замечая, все крепче сжимала локоть Хаджар. Хаджар передалась горячая взволнованность подруги. И оттого, что Ляле было хорошо, Хаджар тоже было хорошо. Ее охватила необъяснимая уверенность, что и ее ожидает впереди это прекрасное чувству разделенной любви. Взмахнув своими длинными ресницами, она украдкой бросила взгляд на вдохновенное лицо подруги. Таким прекрасным она видела его только однажды, на памятной генеральной репетиции, когда Ляля перевоплотилась в юного героя. Но тогда это была только игра. А сейчас перед Хаджар была сама жизнь.
А через неделю Ляля совершенно неожиданно уехала в армию.
Из военного лагеря пришло от нее всего два письма. В первом она, на удивление всем своим казанским знакомым, сообщала, что учится на снайпера. Письмо было большое, бодрое, пересыпано шутками. Читая его, Хаджар и Мунира смеялись без умолку. Второе было короткое, написано наспех.