Из последних слов диктора Мунира и Хаджар поняли, что передавали обращение ко всем женщинам мира, принятое на митинге советских женщин в Москве.

Глубоко взволнованные, они молча шли вдоль Булака. Вода в нем почти высохла. На дне по колено в грязи копошились ребятишки.

По каменному мосту они пересекли Булак и вышли на просторную улицу Кирова.

Девушки молчали. Но Хаджар была не в силах скрыть нервную дрожь, охватившую ее. В глазах Хаджар стояли слезы.

— Ляля права, — проговорила она наконец тихо, как бы себе самой.

А через несколько дней собрались на митинг и женщины Казани.

— Ты выступишь? — спросила Надя Егорова, когда Мунира, увидев подругу, подсела к ней.

— Нет. А ты?

— Я выступлю… Я… не могу не выступить… Мы получили извещение… о смерти отца…

— Наденька!.. Может быть, это ошибка?..

— Я так хотела бы… чтобы это было ошибкой. Но…

Митинг начался. Когда Надя пошла к трибуне, Мунира сидела как наэлектризованная.

— Мне тяжело говорить, — с трудом выдавила из себя Надя, задыхаясь от волнения и горя, — только на днях мы получили извещение о гибели отца… Можете понять, что переживает сейчас наша, семья… и как осиротел наш- дом. Страшно возвращаться с работы, товарищи! — Надя замолчала, глотая слезы. Потом подняла голову и, еще больше задыхаясь, сказала: — Сейчас я работаю на станке моего погибшего отца. Работаю с утроенной энергией… за отца… за себя, за тех, кто сейчас отстаивает нашу честь, нашу жизнь и свободу, наш прерванный мирный труд. И я думаю, каждый из нас работает теперь так, и только гак!

Когда Надя вернулась на свое место и села рядом с Мунирой, она крепко стиснула руки, будто поставила плотину, преграждая путь тем чувствам, что клокотали внутри. Мунира молча, с осторожной нежностью подсунула под локоть Нади левую ладонь и так застыла. Сердце ее было переполнено горячим сочувствием горю подруги.

Слово предоставили учительнице Эндже-апа Тазиевой. Мунира не видела ее со дня окончания школы и была рада встретить ее здесь. Эндже-апа была все такая же, только во взгляде появилось что-то новое, чего раньше не было… «Строгая сосредоточенность», — определила Мунира. Начала она говорить не спеша, как бы с трудом подбирая слово к слову. Но внутреннее напряжение делало ее слова пламенными.

— Велика наша любовь к родине. Но сердце советского человека большое. — В голосе Эндже-апа зазвучало предостережение. — Оно сумеет вместить в себе наряду с безграничной любовью и чувство великой ненависти. Да! Мы ненавидим фашизм, ненавидим всех, кто слезы и кровь народные превращают в золотые слитки. Пусть знают фашисты: народные слезы и кровь и в земле не высыхают. Наступит день — и эти убийцы будут держать ответ перед человечеством за все свои преступления…

В глубокой тишине, напоминавшей предгрозье, сотни людей слушали гневные слова учительницы. Она говорила о том, что фашисты предают огню ценнейшие памятники культуры.

— …Они сожгли древний наш город Новгород, разрушили его чудесные храмы, простоявшие семьсот лет… Мы, учителя, — закончила свое выступление Эндже-апа, — люди мирной профессии. Но в дни Великой Отечественной войны мирных профессий не может быть. Мы готовы отдать все свои силы для фронта, для Красной Армии, для победы!

Потрясенная, ААунира побежала прямо в институт. Нет, Ляля права, дальше ждать нельзя, надо действовать и действовать. Комсомольцы должны быть напористее. Ведь вызвали же вчера в райком нескольких студенток из их института и спросили, не желают ли они поехать на фронт. Значит, люди там нужны. Да, Мунира торопилась поговорить с директором и нисколько не сомневалась, что получит разрешение.

Но директор был болен, и Мунире предложили пройти к его заместителю — Степану Гавриловичу Карпову. Мунира далее обрадовалась такому случаю. Степан Гаврилович, известный в Казани хирург, участник гражданской войны и финской кампании, вел в институте кафедру хирургии. Мунира знала, что, несмотря на свой преклонный возраст, он тоже стремился на фронт. Такой человек, хотя он и известен своей вспыльчивостью, уж конечно поймет Муниру.

— Я вас слушаю, — сказал профессор, когда Мунира вошла к нему в кабинет. Седина уже тронула его волосы и небольшую острую бородку. Суровая насупленность бровей смягчалась доброжелательным взглядом внимательных глаз.

Мунира в нескольких словах изложила свою просьбу и, затаив дыхание, ждала от Степана Гавриловича ответа. Он помолчал, вздохнул, старательно вытер платком усы и произнес:

— Лично у меня нет никаких возражений против ваших желаний, товарищ Ильдарская. Стремление пойти на фронт, чтобы лично участвовать в защите родины, — прекрасное стремление. Однако…

Мунира, сильно покраснев, прервала его.

— Простите меня, Степан Гаврилович. Я выросла в семье военных людей, даже родилась на войне. Сейчас, в такие тяжелые дни, я не могу отсиживаться в тылу…

Степан Гаврилович, кивая головой, поглаживал рукой с выступающими синими венами толстый том в сафьяновом переплете. Чувствуя, что через несколько минут она полностью должна будет подчиниться воле этого человека, Мунира высказала свой последний аргумент:

— Имейте в виду, если не отпустите добром, я напишу отцу, и он вытребует меня через Военный совет.

Услышав эти слова, Степан Гаврилович, кажется, несколько огорчился. Возможно, он и не огорчился вовсе и выражение укора в его глазах только почудилось девушке. Как бы там ни было, но Мунире показалось, что она рассердила старого хирурга. А когда Степан Гаврилович стал неслышно прохаживаться по устланному ковром кабинету, сердце девушки упало. «Сейчас хорошенько отчитает», — подумала она. Но Степан Гаврилович все шагал и шагал, заложив руки за спину, от стены к стене и, погруженный в свои думы, казалось, совсем даже и забыл о существовании Муниры. Девушка исподлобья пристально наблюдала за ним. Одно плечо у Степана Гавриловича было выше другого. «Верно, с детства неправильно сидел за партой», — мелькнула у Муниры наивная догадка. На голове хирурга был черный, в обтяжку, берет. Черный костюм сидел мешковато. «Может, сын на войне, нелегко старику…» А профессор все молчал.

От напряжения Мунире стало жарко. Она сдернула с шеи голубую косынку, накинутую поверх костюма, и принялась старательно накручивать ее на тонкие вальцы.

— Девушка вы неглупая, талантливая, товарищ Ильдарская, — произнес наконец Степан Гаврилович, — а речь произнесли скорее горячую, чем продуманную. Родине нужна от вас прежде всего отличная учеба. Фронт требует огромного количества хороших врачей, специалистов своего дела. Не может же родина доверить судьбу своих защитников кому попало. Сейчас жизнь человека, а тем более воина, дороже всего. Поэтому вполне возможно сокращение сроков учебы. Не теряйте времени на хождение по райкомам — там и без вас работы хватит. Не беспокойте также отца — и у него забот по горло. Да и, кроме того, он ответит вам то же, что говорю вам я.

Мунира вышла из кабинета красная как кумач. Однокурсницы мигом окружили ее.

— Ну, что сказал?

— Отпустил?

Ничего не отвечая, Мунира прошла в пустую аудиторию и там, уронив голову на стол, дала волю слезам.

И все же с этого дня Мунира перестала ходить в райком.

2

Ляля и Хаджар состояли на учете в разных комсомольских организациях. Но когда однажды Ляля с направлением из райкома комсомола очутилась в гостинице «Казанское подворье», где готовили госпиталь, она увидела на лестнице второго этажа озабоченно спешившую куда-то подругу.

— Хаджар!

Услышав свое имя, Хаджар остановилась и посмотрела вниз. Веснушчатое лицо ее засияло. И Ляле внезапно стало ясно — она не теряла, своей способности открывать новое в давно привычном, — что именно эти редкие крупные веснушки и придавали лиду подруги только ей свойственное выражение спокойной доброты.

Она быстро спустилась вниз и обняла подругу. Хаджар, как и Лялю, направил сюда райком. Она очень довольна, что ей доверили такое серьезное дело.