И вот что скажу. Написала бы мне покаянное письмо Вика с просьбой начать все снова, я бы ответил отказом.

Теперь буду ждать нашу встречу в Москве, и воображение мое будет работать в этом направлении независимо от моей воли. (Помнишь, ты меня в школе назвала воображалой, и не зря). В голове возникнут, сменяя друг друга, различные картины нашей встречи и того, что будет потом. А еще мне хочется, чтобы мы не расставались друг с другом и стали бы мужем и женой. И с небольшой высоты моего опыта жизни я умом и сердцем понимаю: так надо тебе и мне. Правда, это жестоко по отношению к твоему мужу. Говорят, счастье строить свое на несчастье других — последнее дело.

Немного о моей жизни.

Прежде всего сообщаю тебе, что умерла бабушка. Тебе не надо объяснять, кем и чем была она для каждого из нашей семьи, словами, самыми высокими, не передашь, а ты, я знаю, это чувствуешь. Время от времени я вижу ее во сне. И вот другая потеря. Месяца два назад папа ездил хоронить в Ахтырку своих родителей, моих дедушку и бабушку — Тараса Степановича и Оксану Федоровну. Умерли они почти одновременно. Славные были старики.

Работаю в газете корреспондентом в отделе писем. Мне интересно, даже больше — я рад этому. У меня на редкость интересный руководитель. Часто не хватает твоей интуиции, твоей тонкости.

За стенами редакции мое бытие довольно тусклое. Анвер уехал в Казань, для меня это большая утрата, впрочем, зная о нашей дружбе, ты и сама понимаешь почему. Бываю иногда со случайными спутниками в случайных компаниях, в Доме журналиста, кино, театре. В общем, какой-то калейдоскоп. Нет стержня, нет человека рядом, с которым все это имеет смысл. Таким человеком могла быть ты и только ты.

Жду письма, а лучше — тебя живую.

Обнимаю крепко и нежно целую.

Сережа».

СЕРГЕЙ И КАРПУХИН

Сергей, как велел заведующий отделом, проштудировал три письма из отдельской почты, и теперь ему не терпелось высказаться.

— Можно, Зиновий Романович? — спросил Сергей, войдя в кабинет.

— Заходи, Сережа, — Карпухин оторвался от машинки, на которой что-то печатал, и повернулся лицом к своему сотруднику. — Садись, — и показал на один из стульев перед письменным столом.

— Если помните, Зиновий Романович, вы хотели узнать мое мнение о некоторых письмах.

— Да, да…

— Я прочел три письма.

— Так…

— В одном письме, под ним несколько подписей, люди жалуются на владельцев частных машин, которые устроили стоянку перед самым домом. По утрам заводят моторы, будят людей, отравляют воздух выхлопными газами. Я думаю, письмо надо отправить в райисполком для принятия мер, — Сергей выжидающе посмотрел на Карпухина.

— Верно, — одобрил тот.

— Второе письмо — жалоба на неаккуратную доставку нашей газеты. Тоже, наверное, надо переслать — в почтовый узел, чтобы наладили.

— Правильно.

— А вот по третьему письму, Зиновий Романович, по-моему, следует выступить. Я, возможно, ошибаюсь.

— Возможно, Сережа.

— Главный специалист одного из трестов Главмосстроя Яблонский пишет, что объекты, сданные этим трестом, мягко выражаясь, далеки до готовности. А отчет о внедрении новой техники на сварочных работах липовый. Яблонский подробно перечисляет недоделки на объектах, говорит о приписках. Все это делает сухо, по-деловому. А уже в конце письма у автора вспыхивают эмоции, хочу прочесть это место: «Растут дети, новое поколение. Что мы оставим им в наследство? Любовь и уважение к нашей морали, нашему строю, нашим законам или насмешку над всем этим?»

Именно в этом я вижу главный смысл будущей статьи, ее пафос. Ну, конечно, если вы, Зиновий Романович, считаете, что такое письмо годится для газеты.

— Оставь мне письмо, Сережа. Спасибо. Я тебя вызову.

И, уже выходя из кабинета, Сергей обернулся к Карпухину и сказал:

— Я бы назвал эту статью «Что мы оставим детям?».

Зиновий Романович промолчал и кивнул головой.

Он никогда не высказывал своих чувств перед молодыми журналистами отдела. Считал непедагогичным. Был скуп на похвалы.

Маленький экзамен, устроенный Сергею Зиновием Романовичем, удовлетворил его. Карпухин уверился: парень что надо и, можно сказать, родился журналистом. Такие открытия волновали старого газетчика. Это случалось не каждый день.

Зиновий Романович не стал возвращаться к машинке, он позвонил своему товарищу:

— Витя, здравствуй! Ты дома?

— Кто говорит? — рявкнули в трубке.

— Да ты что, Витя?

— Зина?

— Да.

— Боже мой! Я отвык от твоего голоса.

— Мне сегодня повезло, настроение хорошее, давай встретимся, — предложил Карпухин.

— Сижу, не отрываясь, над рассказом, боюсь, что не поспею к сроку. Но очень хочется увидеть тебя, Зина.

— Вот и мне хочется. Ну? Ненадолго. В Доме журналиста посидим в ресторане.

— Это ты мне ресторан предлагаешь? Ну и ну! Ты же не пьешь.

— А зачем пить, можно просто хорошо поесть.

— Ну ладно, жду тебя в семь часов в вестибюле, — сказал товарищ Зиновия Романовича.

У Карпухина было много знакомых, мало товарищей. Их он выбирал осмотрительно. И наверное, самым близким он считал Виктора — известного писателя. Тот начинал в газете вместе с Зиновием Романовичем. Потом их пути разошлись, а дружба осталась.

— Писатель — это судьба, журналист — тоже, — говорил Карпухин.

Нередко писатель отдавал свои рукописи на суд Зиновия Романовича, зная его чувство слова, художественный вкус, умение улавливать малейшую фальшь, зная и то, что Зина скажет свою правду о вещи, не щадя самолюбия автора. Так Карпухин понимал дружбу.

…Зиновий Романович сказал Сергею:

— Письмо Яблонского, пожалуй, интересно. Поработай над ним, возможно, газета решит выступить. Только вот что. Я тебя свяжу с Жильцовым из отдела промышленности. Он в прошлом инженер-строитель, поможет тебе разобраться в технических тонкостях.

Сергей ездил на объекты, обозначенные в письме, встречался с его автором — энергичным, полноватым, среднего роста человеком лет сорока.

— Товарищ корреспондент, — говорил Яблонский, — можете проверять, можете не проверять, это, конечно, ваше дело. Но чтоб мне с этого места не сойти, если я в моем письме что-то не так написал. Впрочем, лучше, конечно, проверить. Может быть, нужна моя помощь? Пожалуйста.

И Сергей проверял. Все подтвердилось, правда, были некоторые неточности, но они не меняли картины, описанной Яблонским.

— Готовь статью, Сережа, — сказал Зиновий Романович, узнав о результате проверки.

Сергей стал писать. Продирался сквозь суконный и путаный язык актов приемки объектов, протоколов заседаний различных комиссий, расшифровывал скоропись в своем блокноте, консультировался с Жильцовым. Просея «словесную руду», он добыл зерна фактов. Вот теперь впору писать статью. Но не выстраивалась она. Как легко рушится стена, сложенная из кирпичей, плохо связанных раствором, так и у Сергея факты не могли составить целостного повествования. Каждый из них был сам по себе.

Он помнил все собранное почти наизусть, в голове складывались разные варианты, переносились на бумагу. И все не то, не то… А когда вдруг все заняло свои места в его сознании, он написал материал в один присест и назвал «Что мы оставим детям?».

Ему удалось убедительно показать, что очковтирательство, приписки в тресте стали почерком, стилем его деятельности. Деловитый, слегка, ироничный тон статьи к концу становился эмоционально-публицистичным:

«Впору, наверное, возвратиться к тому, что побудило писать статью. Собственно, это была фраза Яблонского из его письма. „Растут дети, новое поколение. Что мы оставим им в наследство? Любовь и уважение к нашей морали, нашему строю, нашим законам или насмешку над всем этим?“

В самом деле, разве практика сдачи незаконченных объектов, получения премий за несделанную работу воспитывает молодых в духе коммунистической морали? Нет. И очень печально, что не все, подобно Яблонскому, находят в себе силу сказать: „Плохо это“. Наоборот, такая практика оправдывается, становится обыденной, а вместе с ней образуется разрыв между действительностью и тем, чему учат нас школа, печать, литература и искусство. А учат они честности.