И вот настал день, когда нас повели в управление воинского начальника. Вышли мы со своими узелками за ворота тюрьмы и не спеша зашагали по жаркой, мощенной камнем улице с двумя рядами акаций. Неужели к свободе?

Во время осмотра, приставив трубку к моей груди, доктор Востряков тихо сказал:

— Дверь слева от вас. Одевайтесь и быстро идите.

На улице экипаж с веткой акации, прикрепленной к сиденью извозчика, стоял на месте. Быстрым шагом я подошел к извозчику и сказал:

— Федор, поехали!

— Садитесь.

Извозчик хлестнул лошадь, экипаж дернулся, и мы понеслись. „Неужели свобода? Неужели свобода?“ — эта мысль ворочалась в моем сознании. Я забился в угол экипажа, хотелось превратиться в невидимку. Мы ехали минут двадцать. Они показались мне очень долгими.

Наконец экипаж остановился, и возница сказал, оставаясь сидеть спиной ко мне:

— Приехали. Вход с улицы.

Я увидел одноэтажный дом с парадным подъездом. Дверь была приоткрыта. В полутемной прихожей Лелины руки обняли мою шею. Мы впервые поцеловались.

— Боже мой! Наконец-то! Цел и невредим! Сейчас вы помоетесь, и я накормлю вас, — сказала она.

Потом мы сидели с Лелей в комнате, видимо гостиной, уставленной позолоченными креслами с розовой шелковой обивкой, с двумя ломберными столиками. Это был дом известного в городе адвоката, закадычного друга Лелиных родителей.

Стояла тишина, окна были зашторены, только узкие полоски солнца пересекали паркетный пол.

— Леленька, — произнес я, — то, что скажу сейчас, наверное, будет открытием. Я люблю вас. Не хочу расставаться с вами.

— Я тоже.

Упав на колени перед ней, я стал целовать ей руки. Высвободив одну, она стала ею гладить меня по голове.

Ночью мы в экипаже, запряженном парой лошадей, выехали из города. Весь следующий день переждали в Карасубазаре, а потом направились в Феодосию. Мы ехали по каменистому шоссе. Леля спала, ее голова с безмятежной доверчивостью лежала на моем плече. Чтобы не разбудить Лелю, я сидел с каменной неподвижностью, но порой позволял себе коснуться щекой ее мягких волос. Я чувствовал их волнующий запах. Было темно, звездно, впереди светились далекие огни. Вспоминалась наша поездка на пароходе из Таганрога в Феодосию.

Как много изменилось с тех пор! Тогда я и не думал, что Леля станет таким близким мне человеком.

На третий день, когда уже стемнело, мы добрались до Феодосии. В дороге я загримировался с помощью Лели. Появление в городе, где мою особу, фигурально выражаясь, знал каждый второй, требовало тщательной конспирации.

В Феодосии меня завезли на квартиру горного инженера Бе́рлина, который сочувственно относился к большевикам, здесь мне подготовили безопасное убежище.

Мы с Лелей условились, что она будет навещать меня. Леля просила не выходить из дому.

О своем приезде я дал знать через Лелю подпольному городскому комитету партии. Заседание комитета решили провести на квартире, где я остановился.

Приходили по одному. Каждый, увидя меня, радовался, жал руку, обнимал. Не целовали — боялись испортить мой грим.

На заседании я узнал, что Врангелем готовится десант на Кавказское побережье под командованием генерала Улагая. Все суда и воинские части, выделенные для участия в десантных операциях, были стянуты в Феодосию.

Партийный комитет организовал неусыпное наблюдение за подготовкой десанта. Установили наименования и численность частей и судов, их вооружение и даже место, где произведут высадку десанта.

Теперь надо было передать ценнейшие сведения командованию Красной Армии. Все понимали, что мое нахождение в Крыму, а тем более в Феодосии, невозможно, и поручили передать сведения о десанте мне.

В ближайшие дни из Феодосии в Батум отправлялось небольшое грузовое судно „Петер Регир“. Владельца парохода Роша хорошо знал Бе́рлин. Он убедил Роша взять на борт безобидного дезертира, то есть меня, пробирающегося в Советскую Россию.

Накануне посадки мне вручили полотнянки — лоскуты материи, на них были записаны данные о десанте. Получил я и мандат от городского комитета партии на выполнение задания.

Я простился с Лелей. Она плакала:

— Опять расстаемся и не знаем, на сколько. Опять неизвестность и мучения: жив или нет. И даже письма получить от тебя нельзя. И мне написать некуда.

— Леленька, давай условимся: как только освободят Крым, а это не за горами, ты отправишься домой в Екатеринослав. Тебе поможет член нашего парткома Цевелев, он дал мне слово. Я приеду к тебе. Мы поженимся и больше не расстанемся. Вот увидишь, так оно и будет. Пусть эта разлука станет нашим испытанием.

Она молча кивала головой, а слезы катились по ее щекам.

— Не надо плакать. Ведь ты такая мужественная женщина. Если бы не ты, я и по сей день сидел бы в тюрьме.

— Можно, я издалека посмотрю, как ты сядешь на пароход?

— Наверное, нет. Ты здесь у всех на виду. Подумают, что кого-то провожаешь, возникнут подозрения.

— Я буду невдалеке прогуливаться с подругой. Хочу увидеть, как сядешь на пароход. Ты совсем не думаешь о моем покое…

— Ну, если только с подругой… — согласился я.

Ляля ответила мне долгим поцелуем.

Вечером я направился в порт, чтобы заблаговременно сесть на судно и этим избежать контроля со стороны контрразведки. „Петер Регир“ уходил на следующий день.

Я шел по бульвару, миновал прогуливающуюся Лелю с подругой. Услышал ее голос:

— Зина, пойдем в порт. Очень люблю постоять на причале над самым морем.

Я замедлил шаг, чтобы сильно не отдаляться от Лели, слышать ее. Я не мог обернуться даже на мгновенье. А как хотелось увидеть ее лицо!

Мы дошли до самого причала, у которого стоял „Петер Регир“. Я поднялся по трапу на пароход. Голос Лели звучал у меня в ушах.

Так она провожала меня.

На пароходе я представился капитану. Он спустился со мной в трюм и показал место, где можно спрятаться, — за мешками, набитыми сахарным песком. Я так и сделал, затаившись там как мышь. Я, конечно, был неспокоен: ведь контрразведка могла и обследовать пароход, что она иногда делала.

И только назавтра утром, когда пароход отчалил, напряжение тревожного ожидания отпустило меня. Пришел капитан и разрешил оставить мое убежище. Я вышел на палубу. Мы были в открытом море. Я стоял на носу, держался за поручни и смотрел на синюю, сверкающую солнечными бликами бескрайность морского простора. Какая свобода! Ее ощущал я и внутри себя. Да, теперь я был свободен! Тюремщики оставались где-то на берегу, которого теперь уже и не видно. Наверное, таким является к человеку счастье. Правда, для меня оно неполное — не было рядом Лели.

На пароходе мною никто не интересовался. Команда, по-видимому, привыкла к таким случайным пассажирам. Море все три дня моего рейса из Феодосии до Батума на „Петере Регире“ не шелохнулось, ночью мы шли под полной луной. И все это чудесное путешествие я воспринимал как награду судьбы за все мои недавние мытарства. Правда, пронизывала мысль о высадке на территории меньшевистской Грузии. Как она пройдет? На моем документе не было консульской визы.

К Батуму пароход подходил на рассвете. Яркость красок, которыми были окрашены в свете восходящего солнца приближающиеся кавказские берега, казалась неправдоподобной. Зрелище было феерическое…

Случай сделал мою высадку просто блестящей. На берегу возле трапа в группе офицеров особого отряда (грузинская контрразведка), проверяющих документы, я увидел, находясь еще на палубе, Сеида Девдариани, бывшего харьковского студента, моего хорошего товарища. В 1916 году я вместе с Сеидом активно участвовал в студенческих антивоенных выступлениях. Я невольно отметил, что офицеры держались с Сеидом очень почтительно: видимо, он занимал какой-то важный пост в меньшевистской Грузии.

Когда я спустился по трапу на берег, Сеид сразу узнал меня и, радостно улыбаясь, протянул мне руку. После этого контроль лишь бегло просмотрел мои документы, и я получил право на пребывание в Грузии.