К зажигалкам уже все привыкли. Даже девчонки тушат.

Немцы, наверное, узнали про это и стали придумывать всякие хитрости. Раньше как было? Подходи к зажигалке и хватай! Теперь они новые изобрели. С виду совсем такие же. И горят вначале так же. А потом ка-ак стрельнут! Если подошёл к зажигалке сзади – прямо по ногам. И не сразу стреляют, а с выдержкой. Только ерунда все эти хитрости! Не обязательно ведь сзади подходить. Можно и сбоку. Вовка уже целых шесть штук потушил. Я-четыре. А дядя Никифор – восемнадцать!

Но всё-таки вредные эти зажигалки. На Большом проспекте за булочной больница была деревянная. Сгорела. От зажигалок. И в нашей школе от них пожар был.

"А ещё немцы придумали психические воздушные тревоги,- написал я, -Помнишь кино "Чапаев"? Там белые в психическую атаку шли, а немцы психические тревоги придумали. Пришлют самолёт, чтобы он просто летал, он и летает. Не бомбит, а летает. Где-то высоко-высоко. За облаками. Но в городе всё равно воздушная тревога. Кто же его, гада, знает: вдруг бросать начнёт. Люди в бомбоубежищах сидят. Час сидят, два… А он летает. На смену ему другой прилетит. Тоже летает. А нам в бомбоубежище сиди!… Поэтому никого туда и не загонишь теперь. Чего там сидеть?"

Письмо получилось длинным. Пальцы у меня здорово замёрзли. Но место на листке ещё оставалось. Я нарисовал на нём коптилку. И ещё фашистский самолёт. Он летит, а сзади чёрный дым валит. Внизу написал: "Помни, гад, Ленинград!"- а сверху: "И такие зажигалки у нас тоже падают".

В следующем письме я решил написать про одного жильца из нашего дома, учёного.

Драгоценные зёрна

Народу в нашем доме осталось мало. А мужчин и совсем раз-два – и обчёлся. Дядя Никифор, дворник, остался. И ещё какой-то учёный с четвёртой лестницы. Мы его совсем мало знали. До войны и вовсе не замечали. И дядя Никифор, наверное, не замечал. А тут, раз их всего двое мужчин осталось, они. конечно, подружились.

Идёт учёный с работы – дядя Никифор его уже у ворот поджидает.

– Добрый вечер! – говорит. – Что сегодня курим?

Учёный грустно улыбается и вздыхает:

– Берклен.

– А у меня БТЩ! – смеётся дядя Никифор и лезет в карман за кисетом. – Хотите попробовать?

Потом они меняются кисетами, сворачивают "козьи ножки", закуривают и начинают кашлять.

Кашляют они так, что можно подумать: начался обстрел. Или это зенитки грохочут. У обоих уже слёзы из глаз текут, а они всё курят и кашляют, курят и кашляют… Такой у них, значит, табачок хороший, забористый.

Дело в том, что табак в городе кончился. А курильщикам курить всё равно хочется. Вот они и выдумывают, изобретают разные табаки. "Берклен" – это значит "берёзово-кленовый". Из листьев этих деревьев. "БТЩ" – это "брёвна-тряпки-щепки". Были ещё "вырви глаз", "матрац моей бабушки" и всякие другие.

Накашляются дядя Никифор с учёным вдоволь и начинают обсуждать положение на фронте. Потом дядя Никифор спрашивает, как у учёного на работе дела.

– Ничего. Всё хорошо, – говорит учёный. – Только вот, знаете, очень холодно в институте. Боюсь, как бы это не повлияло на собранный материал. Температурный режим – это, знаете, очень важно…

И начинает рассказывать про разные удивительные растения из жарких стран, про экспедиции в Южную Америку и Австралию. Потом про зёрна, найденные во время раскопок у горы Арарат и которым уже чуть ли не пять тысяч лет. Или про пшеницу, что не боится никаких морозов. Или про другую пшеницу, которая может выдержать любую засуху.

– Вот только холодно у нас, – опять вспоминает он.

Дядя Никифор поддакивает и заверяет, что уж для института непременно должны выделить машину дров – есть решение горсовета разобрать пять тысяч деревянных домов, и на Охте уже разбирают. Так что дрова непременно будут.

Учёный говорит: "Возможно, возможно…" – и идёт в свою холодную квартиру.

Скоро пришла зима, и учёный с дядей Никифором перестали курить у ворот. Иногда по утрам мы видели, как учёный шагал через Неву куда-то на ту сторону, в свой институт. А иногда он не приходил ночевать. Дядя Никифор тогда волновался и даже в булочную ходил узнавать: выкупал он по карточкам хлеб или не выкупал?

Из-за этих расспросов и в булочной, и в соседних домах все узнали, что учёный настоящий герой. И другие в институте тоже герои.

– У него же всё есть! – рассказывал дядя Никифор.- И пшеница, и рожь. У них там в институте коллекции зёрен со всего мира собраны. Из семидесяти разных стран. И бобы есть, и соя. А они голодают! Потому что для науки сберечь надо. Вчера вон пошёл – еле ноги тащит. Говорит, надо коробки переставлять. Вот человек!

Ночью мне даже приснились эти коробки. Много-много коробок. В одной хлеб лежит, в другой – булки, в третьей – печенье. "Давай съедим", – говорит Вовка. "Что вы! Что вы! – машет на нас руками учёный. – Это же такая ценность!" А Вовка снова говорит:."Человек для нас ценнее всего! После войны можно поехать и снова набрать таких зёрен".- "Нет, – говорит учёный. – Таких уже не набрать. Их нужно непременно сохранить", – и торопливо закрывает все ящики.

Утром я Вовке про свой сон рассказал. Вовка ужасно обиделся.

– Дурацкие тебе сны снятся, – говорит. – Мне вот приснилось, как я фашистский бомбардировщик сшиб. Догнал его – и из пулемёта! Бомбардировщик носом вниз, и я в пике. Лечу, лечу, лечу – и проснулся.

Учёного мы не видели недели три. Потом он вдруг пришёл и прямо к дяде Никифору.

– Извините, – говорит. – Нет ли у вас мышеловки?

Дядя Никифор удивился, конечно. А учёный объясняет:

– Понимаете, какая неприятность… Крысы. Вчера снова растащили зерно.

– Как же так?! – ахнул дядя Никифор. – Оно же у вас в железных коробках? Им же не прогрызть?

– Разумеется, – говорит учёный. – И в коробках, и на полках. Так ведь они, проклятые, что придумали!… Забираются на полки и каким-то образом сталкивают. Коробки падают, раскрываются и – пир горой! Мы вчера связывали – связывали коробки… Пока ничего. А вдруг крысы додумаются перегрызть верёвки?…

Мышеловок мы насобирали штук двадцать. А дядя Никифор ещё всю неделю сокрушался:

– Подумать только! Крысы! Все на Ленинград! Фашисты, голод, холод, а тут ещё и крысы!

Однажды учёный пришёл домой и к дяде Никифору даже не заглянул. Дядя Никифор сам к нему поднялся. Дверцу от тумбочки принёс. Для печки.

– Что с вами? – спрашивает.

– Со мной? – переспросил учёный. – Со мной ничего. Хожу вот. Стерегу от крыс зерно. – Он помолчал. А потом подошёл к столу и как стукнет по нему кулаком. Стукнул и тихо-тихо сел в кресло. – Товарищ у нас погиб.

– Снарядом? – спросил дядя Никифор.

– Нет. От голода. Прямо в институте. Сегодня принимал его лабораторию: пуды отборнейшего зерна! Что я жене его напишу?…

Что писать, дядя Никифор не знал. И я не знал. Вовка сказал, что надо написать: "Пал смертью храбрых" – так обо всех солдатах пишут.

А утром мы снова увидели, как побрёл учёный через Неву.

До института ему идти два часа двадцать минут. Это он сам подсчитал. Раньше за полчаса доходил, а теперь вот за два двадцать. Ослаб.

После того дня он пропадал долго. До весны. Дядя Никифор уже и спрашивать устал.

А в мае смотрим – идёт. Прямо к дяде Никифору.

– Здравствуйте, – говорит. – Что сегодня курим?

И достаёт целую пачку "Казбека".

– Угощайтесь, – говорит. – На Первое мая выдали.

Дядя Никифор закурил да как закашляется!

– Кхе, кхе, – говорит. – Совсем отвык.

– Ничего, – улыбается учёный. – Скоро опять привыкнете.