Тем временем и дяденька свой кувшин набрал. Пыхтит сзади, карабкается.

Я, когда лезу, вперёд не смотрю. Мне вниз смотреть надо: куда ноги ставить. И он, наверное, не смотрел. Как ткнёт меня головой! Я, конечно, не ожидал, поскользнулся и, совсем уже ничего не соображая, вцепился в санки. Как дёрну их! И Вовку свалил.

Вовка на чайник летит.

Санки – на меня.

Я на этого дяденьку с кувшином.

А кувшин сам первым вниз скачет.

Главное – это почему-то весь наш чайник на дяденьку вылился. На меня – ни капли, а у дяденьки в бороде сразу стали сосульки расти.

Вовка лежит в снегу и на меня кричит: зачем санки дёрнул!

Я тоже лежу и объясняю, что меня дяденька толкнул.

А Вовка про дяденьку и слышать не хочет.

– Дистрофик ты! – ругается.

– Сам ты дистрофик!-обижаюсь я.

Дистрофиками в Ленинграде называли тех, кто уже совсем от голода ослаб и даже ходить не может. Обидно, конечно, быть дистрофиком.

Вовка услышал, что я его дистрофиком обозвал, – вскочил. Я тоже встал.

Смотрим, а дяденька наш в снегу лежит и плачет. Тихонечко так всхлипывает. Мы перепугались.

– Чего вы? – нагнулся к нему Вовка. – Ушиблись?

Молчит. Всхлипывает.

Вовка его кувшин поднял. А тот, оказывается, и не пролился вовсе. Хорошо закрыт был.

– Смотрите, – говорит Вовка, – у вас и кувшин с водой. Всё в порядке. В очереди больше стоять не надо.

Дяденька посмотрел на Вовку и еле слышно:

– Не встать мне, – говорит. – Конец…

– Как это не встать? – насупился Вовка. – Мы поможем.

Я взял дяденьку за руку, Вовка за воротник шубы. Не поднимается.

Те, кто с водой уже, тоже нам помогать стали. Всё равно никак не получается. Тяжело. А люди все слабые.

– Погодите, я сейчас, – говорит тётенька в тулупе. Поставила она ведро и прямо по льду – к тральщику. Тральщик уже целый месяц стоял приткнувшись к стенке. Тётенька покричала-покричала – моряк вышел. Потом ещё другого позвал.

Тётенька к нам назад по льду потопала. А моряки – по набережной.

– Эй! – кричат. – Держи конец!

На меня сверху верёвка – хлоп!

– Привязывай, – кричит, – к санкам.

Тётенька их верёвку к нашей привязала. Положила санки набок. Прямо к дяденькиной спине.

– Давай! – говорит.

Все навалились и перевернули дяденьку на санки.

Так и вытащили.

Моряки сверху тянули, а мы снизу подталкивали.

Домой пришли, когда уже начало темнеть. Вовка всю дорогу молчал, а потом говорит:

– Вот что значит военная смекалка! Верёвку нам длинную надо. Понял?

С длинной верёвкой здорово получаться стало. Вдвое быстрее дело пошло.

Наберём воды, поставим санки внизу, а сами – на гору. Раз, два – и там. А потом за верёвку потянем -и санки наверху.

По два раза в день успевали на Неву сходить. Много нам надо было воды. Мне домой. Вовке домой. Ещё этому дяденьке. Он художником оказался. Дома у него такие картины! Во всю стену.

Потом ещё тёте Вере Смычковой по две кружки давали. Профессору Колловскому. Дяде Никифору. Бабушке Пыпиной. Ананьевым.

На всю лестницу.

У них ребят-то нет. Кто своих на Большую землю отправил, у кого выросли и на фронт ушли…

А воду всем надо.

Потому что без воды – ни туды и ни сюды.

С Васильевского острова, с завода "Металлист"

– Есть кто тут живой? – прогудел в коридоре голос дяди Никифора.

– Есть! – закричал я.

Но дядя Никифор, наверное, меня не услышал.

Потому что я лежал под "наполеоном".

До войны такие пирожные были: слой печенья – слой варенья, слой печенья – слой варенья. Бабушка говорила, что изобрёл их сам Наполеон, потому так и назвали.

У меня, конечно, никаких пирожных не было. Это мама другого "наполеона" придумала.

Утром она поднималась рано. Увидит, что я тоже глаза открыл, и шепчет:

– Ты спи, спи! Я тебе сейчас "наполеон" устрою, тепло будет, – и наваливала на моё одеяло своё, ватное. А на него ещё прошлогоднее папино пальто, ватник… Разве из-под всего этого услышишь человека?

Раскопался я и снова кричу:

– Есть!

Дядя Никифор стулом скрипнул. Сел, значит,

– Ишь ты, устроился! – говорит.- Вставать-то встаёшь?

– А что? – спрашиваю. – За водой?

– И за водой, и само собой. И вообще… Билет вот я тебе принёс. В жакте дали. На ёлку.

Я даже не понял. Наполовину из-под "наполеона" вылез. Сел.

– На какую ёлку?

– В клуб, – говорит дядя Никифор. – Тебе вот и дружку твоему. Подарки будут. Хлеба, говорят, дадут. Без карточек. Да ты что глазами-то хлопаешь? Не во сне я. Вот они – билеты. Вставай!

На столе лежали белые квадратики с печатями. Два. Мне и Вовке. Всё правильно. Не во сне.

На ёлку мы пошли часа за два до начала. Во-первых, идти целых три квартала. А во-вторых, Вовка сказал, что если и вправду будут давать хлеб, то всем может не хватить, надо очередь занимать. Как в булочную.

Клуб был уже открыт.

– Раздевайтесь, мальчики, проходите, – встретила нас тётенька в белом халате. – На второй этаж.

Елка стояла в зале. Не такая, как до войны, но всё-таки ёлка. Настоящая. С зайчиками, с белочками, золотыми стеклянными шишками и с пикой на макушке.

Мы раз пять обошли её вокруг. Вовка даже оторвал несколько зелёных иголочек, посмотрел, понюхал и отправил в рот.

– От цинги помогает, – сказал он. – Из этих иголок специальное лекарство делают. И всем велят пить.

Вдоль стен в зале стояли столы, покрытые большими простынями. Они, как огромные сугробы, окружали ёлку, и было непонятно: что тут главное – столы или ёлка? Наверное, всё-таки столы. Потому что, когда стали приходить ребята, сразу же заскрипели стулья, задвигались скамейки. Вовка тоже дёрнул меня за рукав.

– Куда садиться будем? – озабоченно спросил он.- С того конца или с этого?

Мне почему-то хотелось поближе к сцене.

– А если от дверей давать будут? – усомнился Вовка.

Мы сели посредине.

Елку открыл военный. В начищенных сапогах, в портупее, с двумя кубиками в петлице.

– Здравствуйте! – сказал он.- Я не дед-мороз. Я командир взвода. Да и вы не просто ребята, вы – солдаты. И очень хорошие солдаты. Я знаю. Зажигалки тушили?

– Тушили, – откликнулся кто-то из ребят.

– У парадных дежурите?

– Осенью дежурили, – пропищала моя соседка в огромном полосатом платке.

– Ну вот, я же говорил! – заулыбался командир.- А деду-морозу сейчас не до праздников. Занят он. Командует партизанским отрядом. Заодно ещё вымораживает непрошеных гостей по траншеям да по окопам. Носы им красит добела! Ну и другие есть дела. – Командир так весело улыбался, что и другим захотелось улыбаться. А он ещё, как нарочно: – Улыбайтесь! Улыбайтесь! – говорит. – На ёлке должно быть весело. Фашисты думают, что мы тут растерялись, испугались, слёзы горючие льём. Как бы не так! Мы ещё и песню споём. Вот вместе с Элеонорой Осиповной. – Командир показал рукой на сцену, и все увидели большой чёрный рояль. Возле него стояла маленькая старушка в длинном шёлковом чёрном платье. Седая-седая! Старушка кивала головой в зал, и у неё смешно подпрыгивали мелкие белые кудряшки.

– Но сначала, – продолжал военный, – будет одно деловое предложение. Я хоть и не дед-мороз, но подарки вам принёс. От Ленинградского фронта. Заслужили вы, наверное, и побольше, и получше, но… за нами не пропадёт! Вот прогоним фашистов от города – такой пир устроим! На весь мир! А пока… Раздать подарки! – чётко скомандовал он.

Старушка сразу же заиграла какой-то марш, двери распахнулись, и четыре тётеньки ввезли четыре тележки. На таких тележках в госпиталях возят раненых, а тут на них красивыми горками лежали бумажные кульки.