Ланселот молчал несколько секунд, потом просто сказал:

— Силой. Я заставил его.

Христофор что-то нечленораздельно пробормотал. Он уже не смеялся. Зато смеяться захотелось мне. Горький смех усталости щекотал меня изнутри.

Так просто. Так по-человечески.

— И нам даже не надо гадать, где серв раздобыл отраву для Диадоха. Кир?

Маленький чародей печально кивнул.

— Здесь, конечно. В моей лаборатории. Если он чувствует чары, это было несложно. Какие же мы дураки…

— Вы, — поправил Макелла неожиданно спокойно, — Только вы.

Выстрел разорвал тишину, раздробил ее на крохотные дребезжащие кусочки. Я не могла увидеть пулю, но увидела, как освещается растущим изнутри оранжевым цветком дуло револьвера. Голову серва мотнуло в сторону, мне даже показалось, что она отделилась от тела и сейчас отлетит в сторону, но ничего такого не произошло. Ланселот повернулся так быстро, что Макелла не успел второй раз нажать на спусковой крючок. И рука серва в белоснежном доспехе легла на плечо господина начальника филиала Кредитного Товарищества. Я услышала треск — плотный и влажный треск вроде того, который бывает, если разломить спелую сочную дыню тупым ножом. Доспехи Ланселота потеряли свою белизну, окрасились красным и серым. И что-то мягкое тяжело упало на пол. Евгеник успел несколько раз выстрелить, доспехи серва отозвались на это тонким вибрирующим дребезжанием. Потом кто-то страшно, захлебываясь, закричал, и господина Евгеника тоже не стало. Я закрыла глаза.

Когда я их открыла, стояла тишина. Ланселот молча стоял над тем, что когда-то было господами Димитрием Макеллой и Михаилом Евгеником. В его шлеме, там, куда попала пуля, была глубокая неровная вмятина, а броня оказалась во многих местах заляпана кровью, которая мне показалась горячей — от нее шел пар. Серв спокойно обозревал комнату. Как довольный повар, созерцающий сотворенный им кулинарный шедевр. Только сервы не умеют чувствовать удовольствия. Даже те из них, кто оказался наделен слишком человеческими чертами.

— Кажется, в трапезундском филиале Кредитного Товарищества только что произошло очередное сокращение кадров, — невозмутимо сказал Христофор, оставшийся сидеть за столом, — Никому не двигаться. Оставайтесь на месте. Таис, все в порядке. Марк, не надо.

Христофор вовремя понял, что задумал Марк — тот сделал шаг к лежащему в луже крови револьверу, который Макелла выронил за мгновенье до того как превратиться в бесформенный сверток. Шаг был совсем небольшой, абсолютно бесшумный, но серв встрепенулся и повернул голову в нашу сторону.

— Все в порядке, — сказала я ему чужим дрожащим голосом, — Мы не причиним вреда.

Рыцарь в белых доспехах сделал шаг по направлению ко мне.

Он слишком долго жил с людьми. Он научился понимать.

— Ты наказал убийц. Они мертвы.

Пахло свежей кровью — запах, от которого выворачивало наизнанку. Запах бойни. Но я не могла позволить себе сейчас слабость. Слишком много ошибок уже было допущено — из-за нее.

— Все закончилось.

— Нет, — сказал серв.

Он сделал еще шаг. Просто шаг. Ничего сложного. Перемещение тела в пространстве. Но по жилам моим отчего-то разлилась гнилостная, мешающая думать, слабость. Высасывающая силы и мысли. Точно смерть уже пировала во мне победу, а серв был лишь символом окончательного прекращения существования.

— Мы не выдадим тебя, — заговорила я быстро, чувствуя как слова ссыпаются с языка, беспомощные, жалкие и скомканные, как мертвые, подстреленные на лету птицы, — Все закончилось… Никто не узнает… Пожалуйста… Уходи куда хочешь! Мы не расскажем!..

— Вы знаете, — тяжело и медленно сказал серв. Его объективы смотрели мне в лицо — ничего не выражающие стальные окружности, — Я не могу.

И отвратительная мысль остро клюнула вороном в висок — серв, который оказался настолько умен, не оставит свидетелей. Он закончит дело так же равнодушно и быстро. И исчезнет.

Разум породил инстинкт самосохранения, программу древнюю, могущественную и необратимую.

Марк смотрел на лежащий пистолет, но ничего не мог поделать. Он уже успел увидеть скорость реакции серва и понимал, что любой его шаг может привести к тому, что Ланселот завершит свой план без колебаний. И первой частью этого плана суждено было стать мне.

— Не шевелитесь, Марк… — прошептала я, — Стойте.

Серв приблизился ко мне вплотную. Запах крови стал невыносим. Огромный рыцарь возвышался надо мной, но в его шлеме не было прорези, в которой я могла бы встретить чей-нибудь взгляд. Это были просто пустые доспехи, которые принялись наводить справедливость — в их собственном представлении.

— Между прочим, — вдруг хрипло сказал Христофор, — Повар из тебя не такой уж и хороший. Я говорю это сейчас, потому что в дальнейшем, как я понимаю, сказать уже не смогу. Нет, стряпаешь ты, конечно, так себе… Но едой это назвать сложно. Взять хоть сегодняшних креветок. Ты когда-нибудь слышал о том, что в лимонный соус с чесноком кто-то добавлял бы базилик?

Серв вздрогнул. Или мне так показалось. Единственное, на что у меня хватало сил — удерживаться на ногах.

— Это правильный соус, — сказал Ланселот. Его голос не мог передавать эмоций, как сам серв не мог их чувствовать, но мне отчего-то почудилось раздражение.

— Э нет! В норманнский лимонный соус добавляют толику бульона, но базилик — никогда! Я ел отличных креветок с лимонным норманнским соусом еще в пятьдесят…

— И крендельки! — вдруг вступил Кир, бледный, с прищуренными глазами, — Как по мне, это не сырные крендельки, а какие-то подгоревшие помои. У тебя что, совсем нет обоняния? Честно говоря, я почти все выкинул на помойку, да боюсь теперь за бродячих собак!

— И еще ты совершенно не умеешь нарезать фету, — вновь вступил Христофор, — Нельзя так грубо обращаться с едой! Ты не годишься даже на роль поваренка при тюремном бараке! И «Онис» называет это поваром… Какая наглость!

— Не говоря о том, что ты не умеешь охладить толком вино!

Ланселот задрожал. Сперва его голова дернулась несколько раз, так, будто внутри нее заклинило какую-то поворотную шестерню, потом несколько раз непроизвольно, без всякого смысла, шевельнулась стальная рука.

— Я повар, — сказал он громко, — Я готовлю. Лучше любого человека.

В голосе, полном нечеловеческих модуляций, звучала простая и ясная, как все человеческое, ненависть.

— Когда я попросил приготовить сырную запеканку с брусникой, ты подал ком сырого теста, вдобавок подгоревший!

— Твой луковый суп напоминает бульон, который покрылся плесенью!

— И, Бога ради, никогда больше не готовь авоглемоно! Ничего страшнее я в жизни своей не видывал… А я пережил даже атаку бриттских боевых дроидов!

— Наверно, ты серв-официант, но в «Онисе» что-то перепутали.

— Я бы тебя не подпускал к кухне на пушечный выстрел. Вы видели, что он называет гусиным паштетом?..

— Если ты так готовишь, нет ничего удивительного в том, что тебе приходится убивать всех клиентов…

Внутри серва что-то задребезжало. Он шагнул к Христофору, потом к Киру, потом вновь к Христофору.

— На месте Иоганеса мне было бы стыдно за тебя! — крикнула я ему в спину, — Любая кухарка с рынка стряпает куда лучше!

— Тебе нельзя доверить даже сковородку.

— Твои тефтели — позор для любого повара. На них не позарится даже отощавший с голоду сарацин!

— Не говоря уже о том, что твои тосты — лучшая отрава для тараканов. Клянусь, я вымел утром целую горку из кухни!

Серв дрожал, поворачиваясь то к одному, то к другому. Но стоило ему сделать шаг, как новые слова хлестали его невидимых кнутом:

— Тебе нельзя доверить даже сушить сухари!

— Безрукий олух! Не удивлюсь, если Иоганес сам отравился, не выдержав твоих блюд!

— На его месте я поступила бы так же…

— Надеюсь, твоя похлебка хотя бы годится для того чтоб снимать ржавчину… Судя по вкусу, с этим она справится отлично.

— Ты вообще способен отличать перепелиное яйцо от куриного?