В первый раз он увидел Люсьену шесть месяцев тому назад. Выехав из Утрехта, он спокойно вел свою машину. Впереди был развилок, пользовавшийся недоброй славой, и он рассеянно отметил про себя, что обогнавший его серый «ситроен ДС» идет с недозволенной скоростью. Когда фургон марки «фольксваген» женственно и небрежно вильнул из-за угла, помедлил, дрогнул и врезался прямо в акулий нос «ситроена», у ван дер Валька хватило времени сказать себе, притормаживая, что он не удивлен.
У девушки был рассечен лоб там, где начинается линия волос, из разреза медленно стекала кровь. Она была в полуобморочном состоянии.
— Ничего страшного, — подумал он.
Мужчина скорчился, как старый мешок, под рулем «ситроена». Можно ли ему чем-нибудь помочь? Сомнительно. Тяжелые повреждения груди. Плохой пульс, плохой цвет лица, очень плохое дыхание. Слабая реакция на свет. Передвигать нельзя. Но, ожидая карету скорой помощи и патрульную машину, ван дер Вальк сделал все, что мог. Из содержимого бумажника он узнал имя мужчины: Адольф Энглеберт. И он знал это имя, как должен был бы узнать и лицо, которое столько раз глядело на него с конвертов патефонных пластинок. «Дирижер. Особенно хорош у него Малер. Буду ли я еще когда-нибудь получать удовольствие от его пластинок? Прекрасный стиль, пожалуй, напоминает Вальтера».
Неожиданно глаза открылись и попытались остановиться на ван дер Вальке, затем попробовали перевести взгляд. Мускулы гортани еще функционировали. Гортань, зев, даже губы. Даже мозг еще как-то работал.
— Я разбился, — сказали губы по-немецки, слабо и тихо, но четко. В тоне не было ни удивления, ни возмущения.
— Да.
— И я умираю.
— Да.
— Придется вам отпустить мне грехи. — В голосе не было иронии.
— Мы сделаем все, что сможем. Они уже выехали.
— Моя дочь?
— С ней все в порядке. Слегка порезалась и только.
— А. Неважно. Все мы умрем. Ничего.
— Я — полицейский. Могу ли я что-нибудь сделать для вас, что-нибудь передать?
Глаза задумались.
— Нет. Но спасибо. — Неожиданный проблеск юмора. — «Готовься к смерти», — сказал он по-английски.
Слова были почему-то знакомы: где он их слышал? Но больше голос ничего не сказал. Мужчина погрузился в спокойную задумчивость воспоминаний и, быть может, сожалений.
— Зря теряем время, — заметил патрульный, перегнувшись через капот своего маленького «Порша» и уставясь на ван дер Валька взглядом опытного профсоюзного деятеля. — Его отсюда нельзя вытаскивать, сразу умрет.
— Конечно, — сказал санитар. — Ребра вдавлены, есть повреждения брюшины. Прободение селезенки, а, может, и печени тоже. Безнадежно!
И действительно, он умер через четверть часа, все еще погруженный в тихую задумчивость. Девушку отвезли в Академическую клинику в Утрехт. Только шок, ушибы и легкое сотрясение мозга. На порез пришлось наложить три шва.
Приехав домой, ван дер Вальк разыскал цитату, хотя на это понадобилось некоторое время. Шекспир. «Мера за меру»:
— Очень разумно, — сказал он жене, вошедшей в комнату с селедкой в овсянке.
— Нет разве перевода Шекспира? — Арлетт говорила по-английски хорошо, но не очень литературно. Перед Шекспиром она пасовала.
— Говорят, есть хороший русский. Французские переводы не блещут.
— Уверена, что они лучше голландских, — Арлетт тотчас же встала на защиту своей Франции.
— Это ничего не значит. Голландцы читают только «Венецианского купца», и то лишь для того, чтобы знакомиться с методами венецианских купцов; это может пригодиться. Тяжелое разочарование для них.
Он был занят тогда, слишком занят, чтобы разузнать, что случилось с Люсьеной Энглеберт. Теперь он, может быть, это выяснит. Он даже нанесет ей визит. У агента Вестдийка есть ее адрес, аккуратно записанный в его треклятой маленькой книжечке.
Большое здание вблизи от Релоф Хартплейн; тяжелое неуклюжее здание из тех, что уродуют весь юг Амстердама. Большая, довольно мрачная квартира. И очень враждебный прием.
— Кто вы? Ах, полиция, конечно. Помешать вам войти я, наверно, не могу, но не ждите, что я предложу вам сесть.
Люсьене Энглеберт было лет девятнадцать. Высокая, цветущая блондинка; надменное — а идите вы все к черту — классическое, страстное лицо, сейчас наэлектризованное яростью. Он решил, что надо как-то попытаться обезоружить эту «парашютистку», эту лунную деву: еще пырнет ножом.
— Ваш отец говорил со мной перед самой смертью. Я оказался там случайно. Он сказал, чтобы я был готов к смерти.
Она чуть-чуть смягчилась.
— У него была такая поговорка. Но вас это не касается.
— Я помог выудить вас оттуда.
— Видимо, я обязана вас поблагодарить. О, черт, ну уж садитесь, раз так.
— Он был готов к смерти?
— Да. Он любил гнать машину вовсю. Он не хотел умирать без боя. Как Клайбер. Он действительно хотел умереть за работой.
Так-то лучше. Он не садился, а бродил по комнате. Враждебность он растопил. Удастся ли установить какое-то подобие взаимопонимания? Придать ей немного уверенности? На патефонном диске он увидел пластинку с записью Пиаф и взял ее в руки.
— Мне она тоже нравится, но этой пластинки я не знаю.
— Эта — великолепная.
— А вы знаете песенку об аккордеонисте? Ту, где она в конце кричит: «Прекрати»?
— Прекрати музыку. Да. Но это старая… Вы пьете? — спохватилась она, как будто немного устыдясь своей прежней грубости.
— Да. Но, к сожалению, я должен и о деле тоже поговорить.
— Наверное, вам иначе нельзя, — сказала она задумчиво.
Он предложил ей сигарету, которую она взяла и не выпускала изо рта, как мужчина. В центре комнаты все еще стоял концертный рояль с фотографией ее отца, снятого за работой. Внизу была подпись: «Фрейшитц — Вена». Очевидно, она любила отца. Хороший признак.
— «Фрейшитц», «Фигаро» и «Фиделио».
— Да, — сказала она с нежностью. — Знаменитая троица Эриха. А вы менее ограниченный человек, чем я думала. — Это прозвучало наивно.
Она наливала белое вино и делала это изящно; хорошая хозяйка, когда захочет. И двигалась она с достоинством и свободой, которые ему нравились. Вино было немецкое, совсем не сладкое, и это ему тоже было приятно.
— Хорошо, — сказал он искренне. — Вы знаете, вы ведь могли бы избежать этой неприятности. Блошиный укус, но теперь это досаждает. Эти вещи раздуваются. Они попадают в газеты и приобретают неестественную значительность.
— Меня оскорбили, — сказала Люсьена резко, — и эти мальчики, которые умеют себя вести, будучи итальянцами, возмутились. Разве это преступление?
— А, оскорбили, — сказал ван дер Вальк миролюбиво. — Вы обидчивы, мадмуазель, это ни к чему. Они просто дразнили итальянцев.
— Они говорили непристойности.
— Я могу понять, что вы не привыкли к ним, как, скажем, я. Если бы знали их лучше, вы бы поняли, что эти мальчишки всю свою жизнь испытывают потребность оскорблять людей, чтобы, как они думают, самоутвердиться. Да они просто не могут не возмущаться теми, у кого манеры и образование лучше, чем у них. Но воспринимать их всерьез — это уже просто ребячество. Они только этого и хотят: спровоцировать именно эту реакцию. Но то, что они ведут себя, как дети, еще не основание для того, чтобы вы так себя вели. Однако — эти трое юношей… Вы были с ними, почему — это меня не касается. Но теперь они попали в беду, во всяком случае — один из них. Я их еще даже не видел. Но там была какая-то игра с ножом.
— Этот глупый Нино, — с комичным, материнским выражением лица, — он же совсем еще мальчишка!
— Вот именно. Игры с ножницами или ножами опасны для маленьких детей. Полицейский поднимет шум из-за этого ножа, а судья, возможно, будет склонен отнестись к этому серьезно. Остальные двое будут просто оштрафованы на пару фунтов за драку, правда, им объяснят при этом, что если они окажутся замешаны еще в чем-нибудь, то разрешение на пребывание их здесь аннулируют. Это проще, понимаете ли, чем условный приговор или что-нибудь в этом роде. А подтекст таков: не показывайтесь на публике с голландскими девушками, это не одобряется.