Николас Фрелинг

Загадка белого «Мерседеса»

Часть первая

Розенграхт — улица в Амстердаме. «Грахт» означает канал между домами; дома там до сих пор еще стоят, но канал уже засыпали — уступка уличному движению. Сейчас, увы, — это, идущая от центра города, широкая и скучная магистраль, по которой движутся трамваи и машины. На полдороге еще высится изящное сооружение — Западная башня, одна из красивейших в Европе.

Все улицы в этом районе носят названия цветов, да и сам район Наполеон назвал «lе jardin» — сад. Это шутка, так как здесь традиционный район голландских «кокни», здесь живут те «истинные» амстердамцы, которые бедны, потому что слишком умны, чтобы работать, и выживают они только благодаря своей хитрости, сметливости и самым острым во всей Голландии языкам. Шутка эта злая, потому что улицы «сада» — Пальмовая, Лавровая, улица Роз, улица Лилий — старые трущобы, переполненные людьми.

Голландцы исказили французское слово, и «jardin» в Амстердаме называют «Жордаан». Район очень изменился, но амстердамец все еще уверен, что обитатели его никогда не работают и не стригутся; и здесь все еще случаются всякие забавные происшествия; по-прежнему бродит, хотя и бледный, призрак тех дней, когда закон не имел здесь никакой силы. Даже в преступлениях, совершаемых в Жордаане, есть нечто комичное.

Ван дер Вальк, инспектор амстердамской полиции, работающий в Центральном бюро расследований, прогуливался по Розенграхт и, как всегда, с удовольствием посмотрел на Западную башню. Снова опустив глаза, он заметил лежавшую на тротуаре картофелину и с наслаждением поддал ее ногой. «Всю прелесть этого паршивого городишки, — подумал он, — понимаешь только после того, как побываешь в каком-нибудь другом месте. Возвращаешься и думаешь: ну и мерзкая же дыра».

Из бара, где готовили крокеты, до него донесся тошнотворный запах растопленного сала. «Ну и город! Сплошная вонища! И все-таки приятно, после этого проклятого свежего воздуха!» Ко всем этим запахам добавился еще мелкий жирный дождик. Так, он это предвидел: ревматизм в левом бедре все утро давал себя знать. Ну что ж, вот хороший предлог, чтобы принять лекарство; джин — лучшее средство от ревматизма. «Надо беречь почки», — сказал он своему отражению в витрине, и с чувством облегчения скрылся в кабачке.

Дело было забавным, но на него оно нагоняло скуку. Уличную драку на Северной площади разогнали агенты из местного «жордаанского» отдела. И только через двадцать минут после того, как все утихло, шофер фургона обнаружил, что из кузова утащили меховые манто на триста или четыреста фунтов стерлингов. Грузовик стукнул по заднему бамперу фургона — с этого и разгорелся весь сыр-бор, — и от толчка запертые дверцы распахнулись. Кто-то стащил меховые манто; кто-то, у кого хватило ума не встревать в маленькую драку и большой разговор, последовавший за пыльным механическим поцелуем. И стащил очень спокойно и аккуратно: никто ничего не заметил, естественно — все были слишком поглощены обменом мнений и энергичной жестикуляцией. Шофер фургона, у которого был разбит рот и повреждено ухо, бесился так, что хоть смирительную рубашку надевай. Страховая компания тоже, хотя ущерб был нанесен только ее карману. Но ван дер Вальку, с недоверием выслушавшему нагромождение чудовищного вранья, смирительная рубашка была не нужна, ему было просто скучно.

«Дело будет не таким уж и сложным, — думал он. — А каким станет вкус джина, — новая фантазия, — если положить в него сахара и добавить тонизирующего? — Вкус оказался омерзительным. — Ключом ко всему был транспорт. Манто запихали в какой-нибудь автомобиль или грузовой самокат для развозки товаров. Черт возьми: семь меховых манто! Не пойдешь ведь, небрежно перекинув их через руку; во всяком случае не на Северной площади и не в середине мая. А может их быстренько пихнули в чей-нибудь мусорный ящик, здесь же на углу? — Ему было неинтересно: шутовское дело. — Кого, кроме страховщиков, — а он презирал эту категорию людей за то, что они наживаются на страхе и жадности других, — кого интересует паршивая шкурка какой-нибудь богатой дамы?»

Вот эта история с итальянцами, что произошла вчера вечером, — тут речь шла о людях, и это ему было куда интересней. Интересней, хотя особой проблемы и не представляло; дело было ясное, как божий день. Три итальянца — полно у нас сейчас итальянцев — проходили через Лейдсплейн вместе с девушкой-голландкой. Стоявшие за зданием церкви парни, из тех, что околачиваются на углах улиц, — было их человек шесть, не меньше, — выразили свои эмоции по поводу того, что голландскую девушку сопровождают итальянцы; и сделали это громко, не стесняясь в выражениях. Возмущение итальянцев. Нападение парней. Столкновение темпераментов и кулаков. Один из итальянцев получил здоровую рану в бедро и окровянил весь Лейдсплейн. Загрохотали тяжелые сапоги полицейских, и теперь вся компания сидит в «холодной». Кроме девушки. Никто не нашел подходящего предлога, чтобы задержать девушку, хоть она и дала такую затрещину одному из парней, что тот влетел прямо в витрину цветочного магазина.

Ван дер Вальк всегда интересовался человеческими слабостями, но интерес его значительно вырос, когда он услышал имя девушки. Агент Вестдийк записал его в своей книжечке под рубрикой «нарушение общественного порядка и спокойствия». Когда было произнесено это имя, ван дер Вальк стоял, ничем особенно не занятый, лениво потягивая кофе.

— Лю-сье-на Эн-гле-берт, — выговорил по слогам агент Вестдийк. — Что это за имя? Бельгийское? Она отлично говорила по-голландски. Но это не голландское имя.

— Вы полагаете, она не может быть голландкой, потому что ее имя не Кейке или что-нибудь в этом роде, отдающее скотным двором? — съязвил ван дер Вальк.

Минхер Вестдийк благоразумно промолчал; ван дер Вальк был старшим инспектором и очень большим начальником над ним. Кроме того, каждому полицейскому в Амстердаме он был известен как человек со странностями. Все эти оскорбительные замечания о голландском «провинциализме» и «изоляционизме» вызывали подозрение и недоверие у его коллег. А то, что он «рубил с плеча», не скрывая своего презрения к аккуратной кальвинистской ортодоксальности голландцев, повредило его карьере, задержав продвижение по службе; в этом можете не сомневаться.

И все-таки генеральный прокурор, — а когда он говорит, к нему прислушиваются, — однажды сказал — пусть и ворчливо, — что не так уж плохо иметь хотя бы одного полицейского с воображением. После этого ван дер Вальк заметил все возрастающую склонность начальства смотреть сквозь пальцы на его нонконформизм, даже признавать за ним право на всякие вольности. Правда, в отместку к нему стали относиться чуть-чуть как к шуту. Надо признать, что ему случалось проявлять свой талант. Но он знал, что никогда ему не подняться выше главного инспектора полиции.

Ему подбрасывали сомнительные дела. Кого-нибудь со странным именем или странным составом преступления. Или если требовалось знание чужих языков; разве он не заявил, что голландский — язык для птичниц, сзывающих кур. По существу, начальники перестали питать к нему отвращение. Теперь они просто не одобряли его. Он подавал дурной пример младшим по службе, это верно, но кое в чем оказывался силен. В результате он был, пожалуй, единственным полицейским в Голландии, который мог безнаказанно пить при исполнении служебных обязанностей, и громко смеяться, и не носить серых костюмов и галстуков в крапинку.

Поняли они, наконец, что ему наплевать? Может, они даже стали питать к нему какое-то невольное уважение?

В конце концов, от него была польза. Должна ведь быть польза от парня, который читает стихи, говорит по-французски и даже немного по-испански. Естественно, итальянцев подкинули ему. Вместе с Люсьеной Энглеберт. Ему не пришлось выпрашивать ее. Не понадобилось упоминать о том, что он видел ее раньше, при иных обстоятельствах. Когда через много лет он стал подводить итог всему делу, — а между отдельными эпизодами проходили месяцы, даже годы, — и ему нужно было связующее звено, он мог бы написать: «Различные обстоятельства, при которых я встречал Люсьену Энглеберт». Но это не название для книги. Будь у него более литературные наклонности, он мог бы назвать ее «Романтическая история». Потому что с начала до конца эта история была романтической, и на всем ее протяжении он сам вел себя романтично, абсурдно. Это было очень глупо с его стороны; хорошие полицейские так себя не ведут. Они не романтичны. Справедливости ради следует добавить, что он старался понять эту романтическую историю.