А слово «педофил» все-таки зря обидели. Человек перебирал слова: библиофил, скрипофил, перидромофил, даже глюкофил – ни в одном из них не было уничижительного намека на извращение. А педофилу не повезло. Но детей все-таки надо любить. А демократии не существует в природе. Человек вздохнул и обратил свое внимание к атому.

Атом представлялся ему в виде точки, не имеющей размера, но имеющей вес и определенное место в пространстве. Вообще-то, было б корректней представить его как точку, как раз не имеющую определенного места, – что-то в виде размытого облака. Примерно так учила свежепоименованная физика неделимых. Но сейчас человеку хотелось определенности. Но тут уж, как говорится, что-нибудь одно – либо голова, либо шляпа.

Еще были простые, без подвоха, слова «разум», «воля», «сознание», которым хотелось найти место. Что-то из этого было на слуху и в контексте. «Разум вселенной», «разум атома» – говорил один философ – а человек слышал, а если не слышал, то мог прочесть написанное. На портрете философ был с бородой, но не лысый, и это придавало его речам убедительности.

О разуме человек не стал задумываться – непонятно, что там имел в виду старый философ. А с сознанием было вроде бы интуитивно ясно. Атом должен осознавать только факт своего существования, в этом – элементарный акт сознания. Вот, кажется, и все, но какая-то незавершенность чувствовалась в этой конструкции, чего-то не хватало. Если атом – это точка, имеющая свое место в пространстве, то атом должен осознавать это место. Не в смысле знания координат (первозданный мир, может быть, еще не опутан их сетью), а в смысле возможности отличить один атом (точку) от другого такого же, но находящегося в другом месте. То есть отличить себя от другого (для него, элементарного, это уже проблема). А кто, собственно, отличает, кто проводит различие? В этой картине неявным образом предполагается существование внешнего, объемлющего сознания, которое, собственно, только и может осуществить эту операцию. И оно как бы делегирует атому часть своих полномочий (подобно тому, как объемлющее пространство предоставляет ему место для размещения). «Сверху вниз делегирует, а не наоборот, потому что демократии нет ни здесь, ни там», – сказал человек, обращаясь к портрету бородатого философа, и тот промолчал в знак согласия.

«Но не избыточна ли эта схема по сравнению с той элементарной, к которой я стремился?» – подумал человек, и снова посмотрел на портрет философа.

– Осознание идентичности, – произнес портрет.

– Точно, – обрадовался человек, – а осознание своей идентичности опирается на осознание различия между собой и другим. Но здесь тоже есть два варианта.

– Что-нибудь одно: либо голова, либо шляпа, – произнес портрет.

– Два варианта: с одной стороны различие между двумя одинаковыми атомами может устанавливаться непосредственно – просто по факту того, что они разные, с другой стороны оно может определяться опосредованно – атомы различны, потому что различно их местоположение.

И второй вариант предпочтительней, потому что атомы как-никак существуют в пространстве, и сравнивать одного с другим так, как будто они находятся вне, было бы не экономией, а излишним напряжением усилий.

– Но это ведь не всё? – человек посмотрел на портрет.

– Воля вселенной, – произнес портрет философа. – Покой и воля.

«Вселенная велика, а демократии нет в ней, – подумал человек. – А воля атома, возможно, это всего лишь стремление к движению в ту или иную сторону из того состояния покоя, в котором он по умолчанию пребывает».

На этом месте человек перестал думать, потому что надо когда-нибудь отдохнуть и фонтану.

Он вздохнул и закрыл глаза, сидя на ступеньке, которая, мягко подрагивая, скользила то ли вверх, то ли вниз (может, это был уже не тот человек).

– А детей надо любить, – сказал портрет.

– Надо любить, – уже задремывая прошептал человек. – Встречу педофила, пожму ему руку.

15

В два прыжка Нестор перелетел через второй эскалатор, идущий вверх, к третьему – неподвижному.

Там сел на ступеньку. В неподвижном спокойствии он думал просидеть долго.

Но скоро услышал за спиной стук каблучков по асфальту.

Неужели? – и в ожидании замер.

Но оказалась не Лиля, а маньяк Бенджамин с бородой и в шляпе.

На ногах у него были лакированные туфли с каблуками.

Он сел рядом с Нестором.

Нестор потрогал топорик, который на петельке висел у него близко к телу, но инструмент, заточенный под старушек, наверное, не годился для маньяка.

Бенджамин молчал, и Нестор тоже молчал рядом с ним.

Скорей бы уж, думал Нестор. И вот, почувствовал руку Бенджамина у себя на колене. Он хотел сбросить ее широким движением, или встать и уйти, не оборачиваясь, но не мог пошевелиться и замер, холодея, словно ожидал чего-то страшного. Но ничего не происходило.

Ничего не происходило довольно долго. Наконец, маньяк мягко и как бы осторожно пожал колено Нестора и убрал руку.

– А ты боялась, – произнес он бархатным голосом.

Его уже не было рядом.

Нестор видел его спину, удаляющуюся вниз по эскалатору.

Он отвел взгляд в сторону, и спина исчезла.

Нестор взял в руку топорик (который так и висел у него подмышкой) и, закрыв глаза, перенесся на идущую вверх ленту, где причитали и плакали старухи, одетые в черное.

16

У Нестора на петельке подмышкой висел топорик.

Оружие, заточенное исключительно против старух в черном, которые, собираясь большим числом, поднимали на Нестора свои клюковатые палки и острия зонтиков.

Впрочем, от старух нельзя было требовать, чтобы они были реально в черном. Это Нестор предвзято красил их в черное. Такими они казались ему в массе, а стоило приглядеться, среди них оказывались пестрые и в горошек, в полоску, в цветочек, в ягодку.

Но причитали и плакали все на один голос.

Топорик при виде старух крутился и ерзал на своей петельке. И сам собою ложился Нестору в руку.

А иногда выскакивал вперед, как индеец в боевой раскраске, по пояс голый и с пером в волосах, заплетенных в длинную косу.

В деле своем он не знал ни жалости, ни сомнений, потому что был железный как Феликс. И бил обушком по головам, которые раскалывались, брызгая на ступени своим внутренним содержимым.

Старухи валились легко словно кегли. Их палки и зонтики со стеклянным звоном ломались на части. А старухи лежали, бледные и неживые.

Кровь текла по ступенькам, обильно, словно пущенная из крана.

Капала с потолка, как подземные воды, нашедшие течь.

Это был кошмар, от которого самое время было проснуться. Но проснуться Нестор не мог, и приходилось досматривать зрелище до конца, до того момента, когда усталый работник произносил, вытирая губы: «Что ж, как говорится, – мозги отдельно, а кровь отдельно». И возвращался в свое место, на петельку под мышкой.

Нестор вздыхал с облегчением. Закрывал глаза и оказывался на каких-то далеких ступеньках, лежа там с белым компрессом на лбу. Чьи-то прохладные пальцы касались лба, меняя тряпочку, иногда слышался чей-то голос.

А когда открывал глаза, готовый, кажется, проснуться дома в своей постели, никого не было рядом. И ничего не было – ничего, кажется, не было из того, что было – ни крови, ни мозгов под ногами, да там и действительно ничего не было – иллюзия и ничего больше.

17

Нестор хотел дать имена тем, у кого их не было.

С именем хорошо человеку, а без имени – такого даже и не бывает.

Скорее может случиться, что у человека окажется много имен (много – это, будем считать, больше трех), чем совсем уж ни одного.

А «человек в шляпе» – это не имя, и пройдет много времени, пока станет именем. То же самое и «человек с бородой». Много людей есть, которые в шляпах, много есть с бородой, и ни для кого это не имя. Есть даже такие, которые носят бороду и шляпу одновременно, хотя, как говорится, тут что-нибудь должно быть одно – либо борода, либо шляпа.