Стрелок прикоснулся пальцами к полям своей шляпы. «Buenos días, синьора. Вы мне не поможете?»

— Синьора…Надо же… Так меня гринго отродясь не называли…

Cтрелок спешился, и наклоняясь к уху женщины начал что-то шептать, изредка посматривая на девчушку, и внимательно слушая, что отвечала женщина…

Они шли недолго и через пару минут, Были у приличного размера дома с надписью на тесовой стене. «Торговая лавка. Смит, Смит и Ко». На крыльце Стрелок отряхнул от снега малышку, смахнул с плаща и шляпы снег и втроём они вошли в лавку. Круглая железная печка, стоящая почти посередине, источала тепло, вкусно пахло от пола, посыпанного опилками. Чего тут только не было — у потолка висели окорока, на полках громоздились рулоны ткани, сёдла, жестянки с консервами, бутылки, какие-то глиняные горшки и фаянсовые банки, висела разнообразная одежда, у стены стояли мешки, бочки и бочонки…Около cтелажа, сидя за кассой, скучал прыщеватый приказчик…

Стрелок подошёл к прилавку, взял длинную конфету в хрустящей обёртке, и протянул её девочке «Займись этим».

Подскочивший юнец зашипел:

— Ты… Я хотел бы посмотреть на твои деньги.

— Ты? А сам ты кто…Смит или компания?

Приказчик метнулся к шнурку, торчащему из стены, и трясущимися руками стал дёргать его. Где-то за дверью, внутри дома затренькал колокольчик. Наконец дверь за прилавком распахнулась, на пороге встал всклокоченный заспанный здоровяк со старомодным дробовиком в руках.

— Сэр?

— Добрый день…Вы, мистер Смит? — Здоровяк энергично затряс головой — Вот этот зелёный джентльмен не верит, что мы с деньгами старые приятели…Я хотел бы прикупить у Вас малость товара.

— Сэр?…

— Вас интересует, какого цвета мои деньги? Впрочем, выбирайте сами.

И опустив руку, черпнув полной горстью из сумки, висящей на поясе, вывалил полную жменю на прилавок. На банкнотах топорщили облезлые крылья имперские орлы, с ленивым презрением смотрели президенты, склонив голову набычились бизоны, заморенный индейский вождь с кокошником из перьев предавался нирване. На серебряных монетах капризно надули пухлые губы толстухи в диадемах, грешили архитектурными излишествами мексиканские реалы и козлиными бородами песо. Тускло отсвечивали золотом десяти и двадцати долларовые монеты.

— Сэр?!..

— Пусть этот малый займётся этой доброй женщиной, а я скажу Вам, что надо мне…

На прилавке постепенно вырастала гора покупок. Цельный кусок хамона, горшок с патокой, кастрюля, сковородка, пакеты и кульки с кофе, сахаром, конфетами, лакричными леденцами и прочей мелочью, стояли крепкие рабочие башмаки и маленькие туфельки с башмачками, пара полосатых носков, женские юбки, детская одежда, сбоку лежали большущие цветастые шали и гребни для волос… Притулились к стойке и оплыли боками два мешка с крупчаткой и фасолью…

— Синьор. Я выбрала всё, что Вы сказали…Можно мне уйти?

— Уйти? Кто же уходит на Рождество без подарков, синьора. — Взял с прилавка юбку, гребень и, завернув в шал, подал ошалевшей женщине. Ловко выудил из кучи полосатый носок и щедро сыпнул в него, тонко зазвеневшими монетами, и положил поверх свёртка, в который вцепилась мексиканка — Весёлого Рождества.

— …Куда уж веселей. Ой….Храни Вас Бог, сеньор.

Они подъехали к перекошенной хибаре. Где-то позади, скрытая пеленой снегопада, поскрипывала двуколка с покупками. Открылась дверь и, бережно неся живот, из него вышла женщина.

— Мама, мама! Я заглянула ему под шляпу. Там ничего нет. А папа говорил, что он по уши в крови!

Бледнея помертвевшим лицом, беременная привалилась к дверному косяку…

…Она стояла и смотрела на дорогу, сжимая в руках бархатную коробочку с серёжками и толстенького брата отданного носка, едва слышно шепча: «Pater noster, qui ts in caelis, Sanctrticetur nomen Tuum…..Ave, Maria, gratia plena…Dominus tecum: benedicta tu In mulieribus, etbenedictus….»[12]

Снежинки ложились в серомокрые следы копыт одна за другой, постепенно стирая их с дороги. Прошёл час, другой и на дороге остался только снег.

Пыльное небо. Пыль, только ветер и пыль. Пыль по дороге, превращающая её в смазанный зыбкий призрак. Пыль на зубах и забивающаяся в уши, хлещущая тугими струями по глазам. Пыль на чёрном жеребце и на пыльнике в подпалинах — следах ночевок у костра. Порывы жестокого ветра срывали шляпу, тряпку с замотанной морды коня и платок с лица всадника, гнали пыль по дороге и прыгающие шары перекати — поля вниз, куда-то в пыльную круговерть, в долину.

«Ничего, сейчас перевалим через плоскогорье, а там будет потише»…

… Хилый кустарник и пожухлая ломкая трава вдоль кладбищенской ограды, с запутавшимися в ней лепестками ноготков. Увядшие, припорошенные пылью цветы и оплывшие огарки свечей на могильных холмиках.

«Значит сегодня El Diia de los Muertes[13] и гадать не надо…Праздничек, мать его. Хэллоуин на мексиканский лад…Некрофилия какая-то…. Хотя, если ты вырос в покойницкой, то тебя мертвяки не пугают. Как говаривал один пьяненький поэт-латинос из техасского бара: «В Нью-Йорке, Париже, Лондоне слово «смерть» не произносят — оно обжигает губы. А мексиканец шутит с ней, ласкает ее, прославляет, спит с ней; она одна из его любимых игрушек и самых крепких привязанностей…»

Будылья кукурузных стеблей по другую сторону дороги. Иссохшие листья бились по ним, шуршали под ветром, и чудилось, что это неясно шепчут мёртвые, спрашивая что-то неведомое живым.

Кривые грязные и загаженные улицы сползали с глинистой горы, истыканной на вершине уродливыми бородавками кустов…

«Городок Хесус-Мария. Деревня не деревня, невероятно разросшаяся… Зачуханный провинциальный городишко с беспросветной нуждой. Очередная драная дыра».

Глина переулков, глиняные заваливающиеся стены заборов, арки ворот из глиняных кирпичей с торчащей из них соломой. Глиняные плоские крыши…. Кое, где белёные дома, растрескавшееся дерево калиток и ворот, торчащих балок. Отовсюду тянуло кислым запахом грязного жилья, вонью отхожих мест и навозных куч, аммиаком мочи… «Похоже, что отливают сразу за углом».

Странно, городишко будто вымер… Малышня не бежала вслед и не требовала «подать на череп». Да не какой-то там, а собственный, со своим именем, написанным патокой на лобной кости… А потом надо непременно съесть свою черепушку. Потому и делаются они из сахарной патоки или теста.

Первые кто его встретил собаки. Они выскочили молчащей сворой из-за угла. Облезлые злобные шавки с отрубленными хвостами, костяки в потёртых шкурах. Задние тощие ноги на повороте выносились вперёд. Ощеренные пасти с втянутыми языками. Каруселью завертелись под копытами, норовя цапнуть за бабки игреневого или дотянуться до ступней седока.

Всхрапнув, жеребец несколько лягнул пёстрое скопище — Знал, как отбиваться от волков. Вертящийся клубок у его копыт распался и псяки с уязвлённым завыванием и скулежом, рассыпались в разные стороны.

На месте осталиcь только две. Дёргаясь на трёх лапах серая сучка поковыляла к ближайшей подворотне, другая крутилась на месте на раздробленном крестце визжа, обижено и звонко.

«Как ножом по стеклу…»

На шум из мелочной лавчонки высунулся тощий донельзя хозяин, больше похожий на свой товар.

Черепа большие глиняные, маленькие, облитые сахарной глазурью…танцующие скелеты-марионетки….смеющиеся игрушечные черепа «calacas», на лбу у которых написаны имена — мужские и женские… печенья, сладости в форме черепов или животных, пан де муэртос — «хлеб мертвых», выпеченный в форме скелета или черепа, скелеты из белого шоколада…гробики с сюрпризом, сделанные по принципу «чертик-из-табакерки», и марципановые гробы…. Черепа улыбались, скалились, ухмылялись, смеялись, хохотали, чернея глазницами… Белел сахар на крестиках и на цветочках с могилки…